Читать интересную книгу Мертвые сраму не имут - Игорь Болгарин

Кольцову не было жалко времени на Слащева. В шутку он считал себя его «крестным отцом». Если бы тогда, под Каховкой, в Корсунском монастыре, он не пожалел его, какие-то события на завершающей стадии войны могли и в самом деле пойти иначе. При всем том, что свой поступок он и сам оценил потом как сумасшедший.

Слащев был не просто враг, он был «кровавый генерал», «генерал-вешатель». Не было в Симферополе ни одного телеграфного столба, на котором бы его подчиненные по его приказу не повесили подпольщика, партизана или красного командира.

Почему Кольцов поступил тогда так, он не мог объяснить и сам. Возможно, несколько позже он отдал бы его в руки Розалии Землячки, и на этом кровавая биография Слащева была бы закончена. Но тогда? Тогда Кольцов был влюблен, но война разлучила его с любимой. Все чувства еще были свежи, он жил ими. И вдруг, среди этой кровавой грязи, среди боев и смертей, он столкнулся с такой же безумной, всепоглощающей любовью, ради которой человек добровольно шел на смерть. Кольцов понял его, и по достоинству оценил его поступок. В те минуты Слащев не был для него генералом, противником, а всего лишь таким же, как и он, несчастным влюбленным, готовым ради любви пойти на все, даже на смерть.

Он, Кольцов, спасал тогда не генерала Слащева, он спасал любовь.

Сунув книжонку в карман своей кожанки, Кольцов ушел домой.

Москва уже спала. Лишь кое-где еще теплились в темноте окна. Улицы все еще не освещались, и, если бы не звездное небо, темень была бы кромешная и идти пришлось бы едва ли не на ощупь.

Но в такой ничем не отвлекающей темноте хорошо думается. Вышагивая по булыжнику мостовой, он вспоминал свою неожиданную встречу с Таней, несколько упоительных вечеров во Флёри-ан-Бьер и затем печальное расставание в Париже… И тоже вечер.

«Почему-то все печальное происходит вечером, – сказала как-то Таня. – Каждый вечер – это маленькое умирание дня. Он, как конец жизни. Сегодняшней. Завтра будет новый день и новая, завтрашняя жизнь». Он помнил не только эти ее слова, но и печальное выражение лица, с каким она их произносила.

Вот и со Слащевым он встретился вечером. Он хорошо его запомнил, этот туманный вечер где-то там, под Каховкой. Корсунский монастырь, храмовые свечи. И их нелегкий разговор. Слащев был крайне взволнован и напряжен, но внешне выглядел почти совершенно спокойно, если бы только его волнение не выдавала легкая дрожь в руках. Он добровольно пришел во вражеский лагерь, чтобы обменять свою жизнь на только еще зарождавшуюся.

Запомнился их уход. Мягкий шелест опавших листьев. Две нелепые фигуры: одна – в грубом парусиновом плаще с укутанной башлыком головой и другая – в лоснящейся кожаной куртке и в широких генеральских штанах. Поначалу они идут порознь, отчужденно, на небольшом расстоянии друг от друга. Потом они взялись за руки и стали убыстрять шаги. И, наконец, побежали. И исчезли в наползающем с Днепра тумане. Тренькнули виноградные лягушки. Потом простучали, удаляясь, конские копыта. И все: напоенная туманной влагой холодная тишина.

«Интересно, вспомнил бы его Слащев? Оценил бы тот недавний безрассудный поступок? – подумал Кольцов. – Встретиться бы! Интересная была бы встреча!».

И новая внезапная мысль словно обожгла Кольцова: вот оно, то искомое, которого мы никак не могли нащупать! Что если Слащева или одного из известных всему белому лагерю генералов уговорить вернуться в Советскую Россию? Само по себе это еще ничего не дает. Но если по-человечески встретить, создать нормальные условия для жизни, трудоустроить – и ничего больше. Остальное сделает время. Торопливые слухи довольно быстро разнесут эту новость по всем округам и весям. Достигнут они и Турции. Да если еще к этому прибавить от этого персонажа какое-то обращение… или письмо…

Нет-нет! Не нужно никаких писем, никаких обращений. Все сделают слухи. Они в этом случае убедительнее любых печатных слов.

Кольцов не заметил, когда он остановился. Он стоял посредине пустынной темной улицы и торопливо переваривал только что пришедшую в голову мысль. Поначалу она выглядела как некий бред, фантазия. Кто из крупных военачальников согласится поехать сейчас в Россию? На первый взгляд никто. Ни Врангель, ни Кутепов, ни Витковский. Никто из них не поверит, что его возвращение домой обойдется без допросов, пыток, суда. А уж тем более Слащев. «Кровавый генерал». Его расстреляют или повесят Землячка или Бела Кун, едва только он ступит на советскую землю.

Ну а если ради дела помиловать одного? Может ли пойти государство на великодушный поступок, чтобы сотни тысяч изгнанников сумели побороть свой страх и решились вернуться домой?

Вопросы, вопросы. Коварные, головоломные, неразрешимые. Для него, Кольцова, они неразрешимые. Но ведь есть еще Дзержинский. Он человек рациональный. Он поймет его. Надо только внятно изложить ему эту идею. Сегодня же. Сейчас. Вдруг поддержит?

Кольцов хотел было тут же вернуться на Лубянку, но понял, что Дзержинский, вероятнее всего, уже уехал домой. И мысль эта, так греющая его сейчас, пусть отстоится. Возможно, к утру он и сам увидит все ее изъяны?

Дома его встретил Бушкин. Он ждал.

– Где вы все ходите. Уже два раза кипятил чай, – буркнул он.

– Не нужно чая. Спать! – коротко сказал Кольцов и, быстро раздевшись, укутался в одеяло. Попытался уснуть. Но эта пришедшая к нему мысль снова и снова возвращалась к нему, не давала уснуть.

Кого бы послать в Турцию? Красильников там, но он не годится для этой сверхделикатной миссии. Надо не только наедине встретиться с нужным им человеком, но еще и умело провести переговоры. Риск огромный, почти смертельный.

Может, поручить это Сазонову? После Фролова и Серегина он управлял филиалом «Банкирского дома Жданова». Сазонова Кольцов немного знал по Харькову. Потом его по рекомендации Фролова внедрили в филиал «Банкирского дома Жданова» в Константинополе. Сазонов принял банк почти обанкротившимся, и он даже сумел его слегка реанимировать. Но с крушением армии Врангеля он снова пришел в упадок, и, кажется, уже навсегда. Сазонов дважды просился, чтобы ему разрешили вернуться домой, в Россию. Но его продолжали держать в Турции, в надежде, что Константинополь вскоре перейдет в руки Мустафы Кемаля, с которым советская власть поддерживала тесные дружеские связи, и тогда «Банкирский дом Жданова» получил бы новую жизнь. А пока Сазонов был там, в Константинополе, кем-то вроде сторожа. Советских денег еще никто в глаза не видел, да их еще и не было, не говоря уже о том, что они никого не интересовали. Спрос был на английские фунты, американские доллары и французские франки. Турецкие лиры были для иностранцев чем-то вроде фантиков.

Но, насколько Кольцов знал, Сазонова не позволят вовлечь в эту рискованную игру. И не потому, что считали его ценным работником. Дорожили самим банком. В скором времени он может понадобиться Советской России. И, кажется, Жданов даже собирался сменить Сазонова на более сильного финансиста. Возможно, уже даже сменил. Надо будет узнать.

Бушкина? Он способен наломать много дров, но вряд ли справится с таким сложным заданием. Здесь нужен был человек, который смог бы на равных поговорить с тем же Врангелем, Кутеповым или Слащевым.

Кого же? Вероятно, такие люди есть в ИНО ВЧК. Их хорошо знает Феликс Эдмундович. Может, он кого-то назовет, если, конечно, его согреет эта авантюрная кольцовская идея.

Через два дня Дзержинский сказал Кольцову, что саму идею в СНК одобрили. Лишь Троцкий в нее не поверил и назвал ее «пустыми хлопотами».

– А вы? Как вы к этой затее отнеслись?

– Я же сказал: СНК одобрил. Я, как вы, вероятно, знаете, являюсь членом СНК. Разногласия произошли из-за вашей кандидатуры.

– И что же?

– С болью в сердце я отстоял вашу кандидатуру. Хотя и понимаю, что для вас это огромный риск. Для всех остальных – смертельный. Просто я почему-то верю в вашу счастливую звезду.

– Я так понимаю: одобрение получено?

Глава четвертая

Много раз в жизни Кольцову приходилось куда-то уезжать и, соответственно, каждый раз собираться в дорогу. Но в этот раз сборы были весьма необычные. Они полностью подчинялись легенде, с которой он отравлялся в Турцию.

Сама биография почти не расходилась с его подлинной. Его двойник, как и он, вырос в Севастополе на Корабелке. В армии с начала Первой мировой. Контужен. По этой причине уволен из армии, но бежал из Совдепии и находится в Турции на положении беженца.

Еще два дня ушло на изучение путеводителей по Константинополю и подробных карт, и уже вскоре он знал, где какая улица, какие на ней достопримечательности, как и на чем туда добраться. Изучил в подробностях полуостров Галлиполи и его окрестности. С него, а точнее с Новой Некрасовки, он собирался начать. Надеялся каким-то образом сблизиться с Кутеповым или, на крайность, с Витковским. Оба годились для дела, за которое он собирался взяться.