От путешествий во времени у меня десинхроноз и нудная, навязчивая головная боль, а во рту затхлый привкус. Я сижу в «Книжном амбаре». В сумраке таится натекшая лужицей темная материя. Папа кряхтит. Он крадучись ходит между стеллажей вблизи письменного стола, а я усердно печатаю. Компьютер настолько медленный, что щелкает и жужжит между ударами клавиш.
А после каждого щелчка и жужжания раздается папино кряхтенье.
Это ужасно действует на нервы. Особенно потому, что я вовсе не ввожу в ведомость номера и суммы чеков; все эти щелчки и жужжание – новое письмо миз Эдеванми. На мой первый имей она не ответила. Интересно, за что электронная почта на меня ополчилась?
Я хочу, чтобы пальцы летали по клавиатуре, рассказывая все, что случилось: от зонированных экранов до яблонь и как Вельтшмерцианово исключение вышло из-под контроля. Я точно знаю, каким будет следующий тоннель и когда он откроется: сегодня, во время праздника.
Разве не к тому шло целое лето? Неотвратимо?
Я хочу понять, как это остановить. У меня пять часов, и, независимо от эссе, сделать это нужно без щелканья, жужжания и вздрагиваний.
Щелк.
Ж-ж-ж.
Ой.
– Гхм-гхм, Готти…
Перед столом стоит папа, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я машинально прикрыла тетрадь.
– Я почти закончила, жду, пока компьютер сохранит, – солгала я, кивнув на список по другую сторону клавиатуры.
– А, вот как, – кивнул он, вытянул другой стул и присел, подтянув брючины. Он снова ходит в красных «Конверс», лицо серьезное – с таким лицом он объявлял о приезде Томаса. С таким лицом он вышел в больничный коридор в сентябре прошлого года и сказал нам, что мы можем ехать домой.
– Марго, – официально начал папа, откашлялся, подхватил Умляута, посадил на колени и начал гладить. Он принес котенка на работу?! – Готти, Liebling…
Я ждала, вертя в пальцах ручку и скроив мину невинного подростка, который вовсе и не разрушает материю реальности.
– Нед видел, как Томас выходил из твоей комнаты в прошлое воскресенье. Утром.
Невероятно. И папа ждал почти неделю, прежде чем со мной заговорить? Грей вошел бы прямо в спальню в разгар событий и выдрал бы нас за уши.
– Надо мне говорить с тобой… – продолжительное кряхтенье. – Du Spinner[27], конечно же я обязан поговорить с тобой о вас с Томасом.
Я испытала неописуемое облечение, поняв, что папа собирается заговорить о сексе. И тут же меня передернуло: фу, с папой – и о сексе! Я не могу это слушать. Мне захотелось залечь в темной комнате на несколько часов и как следует проблеваться. Это неожиданно подействовало на меня умиротворяюще.
– Все нормально, мы не… – заторопилась я, широко улыбаясь.
Мы, правда, нет – по крайней мере я так думаю. Временные тоннели выхватывают меня из реальности и вбрасывают обратно, поэтому я толком не знаю, что происходило после пляжа, яблони и ванны. Томас уезжает, и он мне врал.
«Голубое пламя гаснет, чуть тронув бумагу», – написал Грей обо мне в своем дневнике. Я не такая вспыльчивая, как он, я негодный фейерверк, который затухает после первого же шипения. Я верна себе, упрямая и непрощающая. Обидевшаяся на Соф за то, что перестала меня понимать, обидевшаяся на Неда за то, что он счастлив, обидевшаяся на мать за то, что она умерла. Я не хочу обижаться на Томаса за то, что он уезжает, но я не знаю, кто мы друг для друга.
– Мы не… – повторила я папе. – А если и да, то совсем недавно. Я в курсе всех технических подробностей, так что, гм…
– А, – папа кивнул. Я надеялась, что он покряхтит и пойдет восвояси, и даст мне спокойно помереть от унижения, но он продолжал сидеть. Я приготовилась к редкой нотации, когда папа начинает шипеть и пыхтеть, как рассерженный гусь, но он только прибавил: – Всегда лучше убедиться, потому что мы с твоей мамой… не знали о Empfängnisverhütung[28].
Я осторожно кивнула. Да, они явно не знали, Нед – эмпирическое тому доказательство.
– А еще, – продолжал просиявший папа, – у нас уже нет комнат, куда класть детишек!
Тут уже крякнула я.
– Папа, это сейчас шутка была? Типа той, про утку?
– У нее одна лапа такая же, – засмеялся папа, промокнув глаза над своей любимой концовкой. Я вытаращила глаза (больно, кстати). Семнадцать лет слышу шуточку: «Какая разница между уткой?» – и до сих пор не понимаю юмора, зато папа – и Грей – всю жизнь катались по полу от хохота.
Я сделала движение ручкой, будто маленьким копьем, в надежде, что папа пойдет заниматься делом и я смогу остаться наедине со своей головной болью, но он сидел и смеялся. Я много месяцев не видела, как папа смеется. Хороший знак.
– С Недом не знали, я имел в виду. Во второй раз знали, конечно, что родишься ты, – продолжал папа, не обращая внимания на мои гримасы. Может, это у него хитрый план – шокировать меня разговором о зачатии, чтобы я при Томасе сидела, крепко сжав колени. – Но все равно…
– Пап, я знаю, – поторопила я его. Я уже отказалась от мысли о банановом торте в сумке.
– А может, и нет, – строптиво сказал он. – Я видел, в своей комнате ты повесила вашу с мамой фотографию. Поэтому ты и это с волосами?
Я смущенно потыкала в прическу и неопределенно дернула плечом – ни да, ни нет.
Папа посмотрел на Умляута у себя на коленях и втянул воздух сквозь зубы.
– Знаешь, ты стала полным сюрпризом…
– Сюрпризом?
– М-м-м. Я же был в академическом отпуске, и мама тоже, в Сент-Мартинс. Мы хотели вернуться в Лондон с Недом, но тут, – папа забавно присвистнул и показал руками взрыв, отчего у Умляута шерсть встала дыбом, – все изменилось. На свет должна была появиться Готти. Хотя мы уже все знали, – он покряхтел, – но знание не всегда помогает в этих вещах. Поэтому лучше, чтобы Томас спал в своей комнате.
Это кто еще из нас сюрприз, пап… Всю мою жизнь само собой разумелось, что после рождения Неда жизнь малость сбилась с курса, и папа с мамой решили: почему бы им, вчерашним тинейджерам, не пожениться и не родить второго? Работать у Грея в «Книжном амбаре» и жить в Холкси. Всегда. Единственное, что никто не мог предугадать, – мамину смерть.
Никто мне не рассказывал, что у них были планы. Я впервые узнаю, что они хотели большего.
Они никогда не говорили, что их планам помешала я.
– Как это называется – восточное колесо? – спросил папа.
– А?
– Твоя мама бросила палочку через плечо и прошлась восточным колесом, когда узнала о тебе, – кивнул он, вспоминая. Я не единственная, кто забывается в прошлом, только папе не нужны временные тоннели.
– Арабское колесо, – поправила я, думая о теории, которую Томас вчера подбросил насчет несовершенств папиного английского. Он сказал, папа нарочно пытается говорить как иностранец, чтобы сохранить частичку своей родины. Теперь, когда я знаю, что они планировали жить иначе, мне кажется, причина в другом. Это папин способ не признавать, что это все по-настоящему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});