внутренних строений монастыря. Шагу нельзя было ступить, чтобы хруст не обозначил чью-то кость или раздавленный череп. Здания рассы́пались на кирпичи, деревянные обломки конструкций обгорели, Михайло-Архангельский собор превратился в развалины, и только пять позолоченных и наполовину облупившихся крестов торчали из земли под разными углами. Вход в катакомбы под валом был раскурочен, словно изрыгнул что-то особенно ужасное, как будто гигантский червь выполз из преисподней, снедаемый жаром ядерной войны, дошедшим до самого Ада. И из дыры несло трупным смрадом, как будто люди в поисках спасения под землёй нашли лишь общую могилу.
Из-за развалившейся стены медленно вышел Яр. Странно: он совсем не изменился. Та же драная ватная одежда, словно можно сейчас, в такое пекло, носить её. Те же роговые наросты на голове, как будто он — хозяин всего этого… Ада. И довольное, улыбающееся лицо, лучащиеся весельем глаза, внимательно и хитро смотрящие на Митяя.
— Что… что тут происходит? — захлёбываясь собственным негодованием и ненавистью, выдавил юноша, не в силах сказать что-то ещё.
— Твой? — бодро спросил Яр, поднимая руку, в которой оказался обычный, выбеленный солнцем и песком череп.
— Нет, — чуть не задохнулся от злости Митяй.
— Знаю, что не твой, — Яр отмахнулся свободной рукой и, выудив из кармана круглые очки, поднёс их к глазницам черепа. — А так? Никого не напоминает?
— Отец! — прошептал юноша, чувствуя, как засохшие губы лопаются от крика, не способного передать всю гамму эмоций: горло было иссушено и саднило. Оставалось раскрывать, как рыба, рот и наблюдать за перекошенным от смеха лицом врага. — Тварь! Ты убил всех!
— Я — тварь? — Яр расхохотался ещё сильней. Потом откинул в сторону очки, а череп поднёс к лицу и дунул. Останки отца Митяя серым пеплом сорвались с ладони, словно на ней и не было черепа. — Ты на себя-то посмотри. Уродец! — и снова дикий, безудержный хохот. И Яр пошёл прочь, удаляясь, расплываясь в жарком мареве.
Митяй, в бессилии переставляя ноги, рванулся следом, но они не слушались. Тело отказывалось подчиняться. И тогда Митяй закричал сквозь стянутое сухостью горло.
— Стой! Стой, скотина! Да я… тебя… Вот этими… руками… — юноша поднял руки и не узнал их. Чёрные жилки набухли и начали расширяться, растекаясь по коже, словно жирная, тягучая жидкость. Он пытался стряхнуть ее, но не мог. Это была не жидкость, а его кожа. И она изменялась, а также — он… В какой-то момент руки стали полностью чёрными, но процесс не остановился. Нечто стало тягучими каплями срываться с пальцев на землю, и через минуту под ногами уже бурлила, расползаясь по миру, чернота, заполняя его, захватывая. И тело Митяя пронзила боль… и он вынырнул из кошмара, затрясшись с такой силой, что заходила в бешеной пляске и кровать.
Панов отпрыгнул от койки своего сына, когда тот раскрыл глаза и с диким криком изогнулся в конвульсиях. Юрий Сергеевич прижал ко рту ладонь, чтобы не закричать самому. В глазах сына плескалась тьма, а тело ещё больше покрылось медленно расширяющимися чёрными прожилками. В этот миг Воевода понял, что теряет его, что вот-вот наступит мгновение, когда всё будет кончено. В его голову даже после объяснений Потёмкина не могла закрасться мысль, что это уже не его сын и что смерть этого существа, возможно, была бы лучшим выходом из всех существующих.
— Гро-о-ом! Гром! — заревел Воевода, бросаясь к двери и задевая шкаф.
Стекло разбилось вдребезги, а часть пробирок и склянок со звоном разлетелась по полу. Открыв дверь, Панов-старший вбежал прямо в руки охраны. Двое бойцов ошалело смотрели на главу города, ничего не понимая, часть людей высунула головы из дверей казармы. Озадаченные лица удивлённо смотрели на главу.
— Где Гром? Пусть он притащит мне Потёмкина! Слышите?
— Так он… отводил его в камеру и ещё не вернулся.
— Приведите обоих. Сейчас же! — но, когда бойцы бросились на выход, остановил криком: — Стойте! Следите за Митяем! Если что, удерживайте на кровати, чтоб не вставал! Надо будет — привяжите! Ясно?
— Так точно! — телохранители пожали плечами и с недоумёнными лицами вошли в лазарет, а Панов быстро бросился к выходу из здания. Его подгоняла мысль: если угрозами не получилось заставить Потёмкина помочь, то, может быть, отчаяние и слёзы отца дёрнут лекаря за душу, и тот согласится.
Воевода под недоумевающими взглядами внезапно разбуженных охранников схватил со стены большой фонарь и опрометью бросился из помещения. Выскочил во двор, трясущимися руками врубил свет и за несколько секунд пересёк пространство, разделяющее стрелецкий корпус и подземелья — так сильно он был напуган. Луч выхватил из темноты бледное лицо мальчика, что-то забывшего ночью посреди коридора. В руке — обкусанный картофельный клубень, лицо чумазое: видимо, так и ел картошку сырой. Панов, не соображая, оттолкнул с силой мальчишку, тот исчез во тьме, возможно, нырнул в ту же овощную кучу, откуда и воровал, раздался плач, но этого глава города не слышал. Свет фонаря заплясал на стенах, выискивая решётку камеры. Вот, наконец-то! Почему-то не возникло вопросов, почему ни охранника, ни Грома рядом с камерой не было. Сознание Юрия Сергеевича пропускало сейчас такие маловажные детали, как отсутствие стражи, сосредоточившись на главной задаче: нужно уговорить и привести Потёмкина любыми способами.
Вот и клетка, кто-то стонет. Быстрей, где выключатель? Когда камеру залил тусклый свет единственной лампочки, Воевода ахнул. На полу сидел Гром, держась за башку и тихо раскачиваясь. Свет вызвал новую головную боль, из-за чего он заорал:
— М-мать! Убью! Потёмкин… ты труп уже!
Кроме начальника охраны, в камере никого не оказалось.
— Где они⁈ — заревел вне себя Панов, стуча рукой по прутьям клетки. — Где?
— Свалили! — в тон ему прорычал Гром.
— Когда? Давно?
— Не ведаю. Может, сейчас или час назад! Этот военный доктор знает толк в приёмах, урод грёбаный! Убью! Ухлопаю суку!
— Но как? — Воевода был в панике. Он не мог уверовать, что начальника его охраны, служившего ему верой и правдой двадцать лет, побил какой-то залётный лекарь.
— Да шайка у них тут целая, Юра! Прям ОПГ! И как проморгали?
— Это ты мне скажи, Олег! Ты — глава моей охраны, ты, чёрт тебя дери, тут военный! А тебя какой-то…
— А чья идея была, Юра? Нет бы шёл этот Потёмкин своей доро́гой… Нет же. Сам придумал! Всё, успокойся! Дверь открой!