Дверь распахнулась, ворвался запыхавшийся Смольников, и в это самое мгновение раздался звонок.
Птицын схватил трубку:
– Да! Слушаю вас, Флориан Ардальонович!
– Успел? – громким шепотом спросил Смольников, глядя на меня. – Вы еще ничего не рассказали?
У него был совершенно мальчишеский, заговорщический вид, и эта улыбка…
А, ну понятно. Он просто опасался, как бы я чего не рассказала о том гнусном нападении на меня и покушении на мою честь!
– Успокойтесь, Георгий Владимирович, – холодно ответствовала я. – О том, что вас так заботит, я не сказала ни единого слова!
Улыбка на ярких, вишневых губах Смольникова мгновенно полиняла.
– Благодарю, – проговорил он сдержанно и опустился на первый же свободный стул, хотя сначала – я готова в этом поклясться! – разлетелся сесть рядом со мной.
Вот еще! Больно надо!
– Тише, господа! – прошипел, прикрыв трубку ладонью, Птицын. – Мешаете!
Теперь стало слышно, как шуршит по бумаге карандаш прокурора: он слушал Аверкиева и быстро делал какие-то заметки на листке бумаги. Разговор длился недолго, минуты две.
– Благодарю, Флориан Ардальонович, – наконец сказал Птицын с большим чувством. – Хочется верить, что данные вами сведения помогут раскрытию страшного по своей жестокости преступления. Всего доброго вам. Супруге и деткам поклон. Я вам позднее протелефонирую, если не засидимся тут за полночь.
Он дал отбой и посмотрел на нас выжидательно.
– Не томите, Симеон Симеонович! – взмолился Хоботов. – Что вам сказали?
Птицын глянул на меня исподлобья, и тут меня словно волной приподняло. Приподняло – и понесло, словно парусную лодку, поймавшую ветер!
– Погодите, не говорите! – воскликнула я. – Звонок к Ярошенкам поступил от господина, чья фамилия начинается на литеру В.? Так? Это так?!
– Так, – кивнул Птицын. – Но позвольте, Елизавета Васильевна, коли вы все заранее знали, так зачем меня…
– Я не знала, а лишь предполагала, – безо всякой почтительности перебила я начальство. – Теперь знаю доподлинно. А второе мое предположение подтвердилось?
– В точности подтвердилось и оно, – усмехнулся прокурор. – Перекрестные вызовы довольно часты, причем господин В. всегда просит позвать к телефону даму, чье имя начинается на литеру Л. Полагаю, сие имя вам тоже известно?
– Даму зовут Луиза Виллимовна, – теперь и я позволила себе усмехнуться. – Угадала?
– Угадали и на сей раз.
– Может быть, хватит нам загадки загадывать, господа хорошие? – почти сердито возопил Михаил Илларионович Хоботов. – Все просьбы Елизаветы Васильевны исполнены – пора и ответ держать!
– Еще не все, – угрюмо возразил Смольников. – Кучер Филимонов не воротился с драгоценной стекляницей.
– Нет уж, хватит ждать! – разорялся Хоботов. – Я мужчина полнокровный, нервный, легковозбудимый, мне волнения противопоказаны! Вы меня этак до апоплексического удара доведете!
Услышать от начальника сыскной полиции о его нервности и легкой возбудимости, а также о боязни избыточного волнения было так смешно, что все не смогли сдержать хохота. Да и сам Хоботов смеялся. Кто бы мог подумать, что он такой шутник, этот гроза преступников Нижнего Новгорода!
Да и вообще, разве могла я подумать, что мои коллеги – принадлежащие, как известно, к коварному, опасному и жестокому племени мужчин! – окажутся столь внимательными и приятными людьми? В семье не без урода, конечно, и имени сего урода называть не стоит – с ним и так все ясно…
– Вы готовы рассказывать? – с поощрительной улыбкой спросил меня между тем прокурор. – Вижу, что готовы. Итак, еще раз послушаем Елизавету Васильевну, господа.
– Ну что ж, извольте, – проговорила я. – Думаю, имя, коим должно быть подписано письмо, заманившее Сергиенко на роковое свидание, – Дарьюшка. Это особа не горничная, а кухарка, и служит она у господина Вильбушевича.
– А кто сей? – с любопытством спросил Хоботов, и сидевший в углу его агент, мой старый знакомец Рублев, доселе напоминающий незримую и немую тень, а не человека, тотчас утратил свою бестелесность и почтительным громким шепотом продолжал:
– Вильбушевич Виллим Янович – доктор медицины, лечит ухо, горло и нос. Из поляков. Вдовый. Три года назад переехал с дочерью из Минска. Проживает в доме Марковой близ Острожной площади, в отдельной половине, так что и телефонный аппарат на его имя зарегистрирован. А для врачебной практики снимает помещение на Большой Покровской, в доме Хромова.
Я уставилась на Рублева с восторгом. Вот это память!
Перехватив мой взгляд, он зарумянился, как девушка:
– Работа у нас такая. Все про всех знать обязаны, особливо ежели кто по медицинской части. Боевики да террористы таких людей норовят на свою сторону перевербовать, ибо у них, у боевиков, во время снарядного изготовления частенько происходят несчастные случаи (кому руку оторвет, кому ногу, кому глаз вышибет). Ну и мы, конечно, за докторами, особенно приезжими, из дальних мест, приглядываем как можем… А дочь у них также медичка, – продолжал агент, – акушерка, только по своей специальности не работает, а по этой… косматологии, что ли? Ну, дамские штучки продает, для наведения красоты на волосы.
– Ах вот оно что… – проронил вдруг Смольников. В это мгновение наши глаза встретились, и он покраснел – так покраснел, что мне почудилось, будто кровь брызнет из его щек, ей-богу!
Ничего не понимаю. С чего бы это его разобрало? А впрочем, мне сейчас было не до него.
– Думаю, что кухарка Дарьюшка даже не подозревала, как воспользовались ее именем. Должно быть, Сергиенко и впрямь домогался ее, именно поэтому Дарью и решено было использовать как подсадную утку. Не сомневаюсь: Луиза Виллимовна Вильбушевич и была той «писем писательницей», которая изготовила от имени Дарьюшки сию, как говорят поляки, цидульку [10]. Если кучеру Филимонову удастся найти подписанную ею этикетку, очень хорошо, если нет – придется раздобыть другую для сличения почерков.
В эту минуту растворилась дверь и на пороге возник помощник господина прокурора.
Нижний Новгород. Наши дни
На сей раз край света оказался совершенно ни при чем. Света жила на Черном пруде, практически рядом с Покровкой: в двухэтажном доме, стоявшем в глубине двора и скрытом от шумной Октябрьской, по которой были проложены трамвайные рельсы. Поодаль стояло еще несколько подобных же домов – бревенчатых полностью либо поставленных на кирпичное основание. Что характерно, кирпичные станы со временем просели и пошли трещинами, а деревянные только потемнели, но даже не покосились. А ведь времени и правда прошло много. В самом центре города, в квартале от главной улицы, жил-поживал, словно бы законсервировавшись, старый Нижний – начала XX или конца XIX века, а может быть, даже его середины!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});