меня баловали.
Я документы читала, протоколы допросов. Мои-то все как заговоренные, ничего с ними не сделали. Пострадавшие были в том деле, но Васильевых беда стороной обошла. Старший Александр, тот самый, которого в 34-м году допрашивали с пристрастием, – жив остался и здоровехонек, самый успешный из поповских детей. После смерти матери – Лидии Ивановны, что «часто бывала не в себе», он в Казахстан уехал.
Директор одного из медных заводов, жена его Валентина – миниатюрная Валю́шка, дама в соболях и перманенте, я ее такой в Москве застала, – некрасивая, но ухоженная, как богатая иностранка выглядела.
Называла себя «старой коммунисткой», жила в одной квартире с сестрой Зиночкой, сбежавшей из сибирского городка от мужа-алкоголика. Сестры поселились в самом центре столицы: на Солянке, дом номер пять. Уютный двор, вход в квартиру отдельный, полуподвальный этаж, но окна достаточно высокие. В прошлом густонаселенная коммуналка, а сестры умудрились с единственной соседкой, профессоршей, так сдружиться, что получилась одна женская семья, почти идеальная.
Вначале беглянка Зиночка нанялась горничной с проживанием в профессорскую семью. Она крепко подружилась с Катей, профессорской женой (ее муж, профессор университета, репрессирован в 37-м), та прописала обеих сестер в свою квартиру. И Зину и Валюшку, уж так ее называю, как бабушка моя звала.
Обе у меня смех вызывали – обеспеченная женщина Валя с огромным количеством шуб и дорогих безделушек, постоянно вздыхающая о любезном ее сердцу директоре завода Александре, безвременно ушедшем в мир иной, и легкомысленная машинистка Зиночка, что в Москве, конечно же, беззаветно полюбила седеющего светского льва, руководителя самодеятельного театра (сходство со Станиславским необыкновенное!). Я девочкой приезжала к «московским тетушкам» и часто с ним встречалась в том полуподвале, да и на стенах фотографии висели. Он к Зиночке два раза в неделю днем приходил. По вечерам спектакли, но ночам семья.
Жив остался и сын Семен, рожденный Лидией Ивановной четвертым по счету. Он был беден и немощен, уехал с женой-еврейкой в Магадан – по собственному, кстати, желанию, где и пропал из виду зоркой родни.
Об Алексее, втором сыне священника, честно говоря, сведения противоречивые, то ли учительствовал в школе, то ли преподавал в университете. Перебрался в Питер, дважды женат, обзавелся непутевым потомством, но особо не бедствовал. Марина, вторая его супруга, дымила папиросами «Беломорканал» и была отъявленной диссиденткой, я с ней в Петербурге встречалась.
Если подытожить, потомки отца Алексия, причастного к более чем успешному утаиванию изрядной доли царских драгоценностей, – все до одного жили долго и счастливо. Жили не тужили (благосклонность судьбы четко в соответствии со способностями и потребностями каждого из них), бесхитростно ответив на все чекистские вопросы по принципу «да оставьте вы нас в покое, ничего не знаем, ничего не ведаем».
Хотя авторы некоторых текстов, едва наткнувшись на факт передачи сокровищ немногословному православному сибиряку, тут же поспешили священника и всех его домочадцев причислить к невинно убиенным: расстреляны в затылок на заднем дворе ЧК (знаменитый способ «пинок под зад»).
Отнюдь, не было этого.
Отец Алексий умирает своей смертью в достаточно преклонном возрасте, его жена Лидия с церковнослужительской генеалогией, истоками уходящей в глубь веков – тоже. Похоронены оба в Омске, на главном кладбище, могилы рядышком, на них слегка покосившиеся от времени памятники, сооруженные детьми.
Дети, нисколько не пострадав, разлетелись по стране, самостоятельно решая, где жить и чем заниматься.
Моя сибирячка-мама с отличием закончила знаменитую Одесскую консерваторию, но настояла на распределении в сибирский почтовый ящик. Нет названия у города, есть номер, Михаил, вы ведь знаете, что это такое? Она туда ехала с воодушевлением, будто вытащила счастливый билет! Впрочем, это оказалось правдой, билет и правда фартовый вышел.
Ученица ассистентки Генриха Густавовича Нейгауза, натренированная мазурками и прелюдиями Шопена, напичканная сюитами Баха и сонатами Бетховена, – едет учить детишек в засекреченный поселок городского типа. К тому моменту Людмила Гребеникова уже успела развестись по принципу «едва отзвучал вальс Мендельсона» и пребывала в грусти и личной неопределенности.
И – о чудо! – встретила в том самом сибирском почтовом ящике, я номера его не знаю, моего отца Владимира Михайловича. Замуж выскочила мгновенно и не раздумывая.
Избранник ее умопомрачительно красив, восторжен и молод, а самое главное, до глубины души потрясен Людмилиным муаровым платьем, черным, разумеется, – истинным шедевром знаменитой одесской портнихи Фиры. Завзятые модницы с обширным классическим репертуаром в том медвежьем углу раньше не появлялись.
Романтическая история с чтением стихов вслух (поэзией жених увлекался изрядно), ноктюрнами Шопена (будущая супруга на пианино соловьиные трели выщелкивала) и декольтированными по последней парижской моде произведениями портнихи Фиры происходила, не будем забывать, на фоне обилия тех самых, неоднократно упомянутых, сибирских тюрем, острогов etc.
«А я кидаю камешки с крутого бережка» – любимая песня моего детства (медленное воскресное утро, мой папа – большой начальник, и он поет про камешки, бережок и неведомую Мурку в кожаной тужурке, принимая душ).
Через полгода после свадьбы Владимир Козинцев поступил в строительный институт, а еще через полгода родилась я.
Не удивляйтесь, мама постоянно навещала мужа в его студенческом общежитии, преодолевая невзгоды раннего токсикоза, не обращая внимания на расстояния, потому что за такими кудрявыми и гармонично сложенными молодцами глаз да глаз нужен.
Недосмотрела. Вовка умудрился влюбиться в тамошнюю секс-бомбу Алечку, но мама меня отстояла. Алевтине пришлось спешно прерывать незарегистрированную беременность и уносить ноги из Ростова-на-Дону подобру-поздорову.
«Любить чужого мужа грех!», – объяснила Людмила несостоявшейся разлучнице Але в разговоре тет-а-тет. И была права.
Отец – человек крутого сибирского нрава – за долгие годы совместной жизни вымотал мамину нервную систему окончательно. Казалось бы. Но не будем забывать, что мама тоже была человеком крутого сибирского нрава, к тому же она преподавала игру на рояле будущим обладательницам «прекрасной профессии для девушек» в местном музыкальном училище (тогда так назывался нынешний музыкальный колледж).
Музыка невероятно развивает умение эмоционально откликаться на происходящее и частенько доводить происходящее до абсурда.
Но про сибирячку-маму, отличницу и умницу, и сибиряка-папу, так же похожего на медведя, как и вы, Михаил, – это лишнее и к делу не относится. Это я так, по инерции (хотя мне показалось, что именно это «по инерции» вызвало у него живейший интерес. Начало рассказа вышло длинным и путаным, долгое время мой собеседник был подчеркнуто безучастен – во всяком случае, с виду).
Я ехала сюда в уверенности, что мне предстоит узнать о расправах, познакомиться со страшными документами, которые вызовут рыдания, ан нет. Еще перед отъездом, собирая сведения, я смутно понимала, что рыдать мне о Васильевых не придется. С ними все благополучно.
Пострадала Царская Семья.