нос, я подумал, что никогда, ни единой строчки, ни единого слова не написал про твой нос. Твой нос, который всегда и при любых обстоятельствах я видел на привычном посту, по стойке «смирно», воплощавшим чудесное равновесие твоего лица. Нос, который никогда при мне не краснел и даже не вытягивался — и правда, ты так мало мне лгала, — нос, на котором любили задержаться мои губы, оторвавшись от твоих, который даже, признаюсь, я частенько любил покусывать мимоходом. Ни разу он на меня не обиделся, ни разу не указал на мою фамильярность. Нос, который в горячие моменты умел приблизиться к моему, чтобы поцеловаться эскимосским поцелуем, единственным, способным нас помирить. Нос, наконец, у которого малейший трепет ноздрей я любил расшифровывать, постигая таким образом тайны твоей души и твоих настроений. Внимание, он ни разу тебя не предал, он всегда был тебе верен и невозмутим даже в худшие времена, и он сумел остаться верным стражем красоты твоего лица, нос королевы, нос владычицы моего сердца. Этот нос теперь царствует у меня на ночном столике и охраняет наш с тобой сон.
Есть и другая фотография, та, которую ты сама вставила в рамку рядом с подставкой одного из наших телефонов. Снимая трубку, невозможно ее не увидеть. Я видел ее сотни раз и никогда толком на нее не смотрел. Обе наши семьи вместе позируют на ступеньках мэрии 10-го округа в день нашей свадьбы, 15, а не 13 января 1966-го. Розетты нет, она только что родила, а на улице слишком холодно для младенца.
На снимке твой отец, твоя мать, твой брат, мой брат, моя мама, ее отец, стало быть, мой дед, который, похоже, очень удивляется твоей «элеганц» об руку с моей неказистостью. Наши друзья, их дети, кузены, кузины, все смотрят в объектив. А ты, пряча свой девятый месяц под просторной меховой шубой, смотришь на меня и улыбаешься мне с любовью. С любовью, да, это я вижу сегодня. Я, повернувшись к тебе, что-то тебе говорю. Наверное, ляпаю какую-то глупость насчет нашей «особенной свадьбы», а ты не сводишь с меня глаз, ты смотришь как мать, как женщина, как подруга, как возлюбленная, как жена.
Ты любила меня, ты меня любила, это видно невооруженным глазом. Мне достаточно было взглянуть на фото, чтобы это понять, а я не знал и сомневался. Я знал, что я тебя люблю, мне не нужно было фото, чтобы в этом убедиться, но я не знал, что ты тоже меня любишь. Ты меня любила, а я, бедный колокольчик, разучившийся звонить, все еще люблю тебя до смерти.
Маски
Ну вот, кончились каникулы, довольно бить баклуши, школьники идут в школу, их учителя на работу, предупреждают о новом наступлении пакости, а значит, ношение масок обязательно. По радио, в СМИ, в офисах, на заводах, на бойнях, в семьях, в компаниях друзей, в барах, в табачных лавках — повсюду все разделились на два лагеря: маска! Маска! Маска!
— Носить или нет?
— Это обязательно!
— Это произвол!
— Дома — пожалуйста, но на улицу без нее — нет!
— Это покушение на наши свободы!
— На мою личную свободу!
— На мое я!
— На наши основы!
— И потом, это против законов Республики!
Бог с ними, мне совсем не до этого. Я по-прежнему переживаю покушение на мою свободу любить, жить, ходить, смеяться: старость, здоровье и вдобавок ко всему смерть. Твоя смерть, оставившая меня поверженным, сломленным, разбитым, искалеченным и одиноким, одиноким… Только смерть повергает меня в ярость, в гнев, который ищет выхода и готов все разнести.
Вот вы, товарищи без масок, ратуете за свои права, маршируете под знаменами во спасение ваших фундаментальных свобод, а нет бы вам заодно устроить акцию протеста против старости, одиночества и смерти, которые грозят нам в силу так называемого закона природы, который гласит, что всему живущему на земле однажды приходит конец? Да, я чувствую, как во мне набухает гнев, когда я думаю о тебе, а ведь я, ты же знаешь, думаю о тебе ежеминутно. Долг забвения работает во мне так же плохо, как долг памяти во всех и каждом. Ладно, пора заканчивать, я даже не знаю, куда во всем этом бардаке пристроить эту страницу, жалкий плод моего огромного разочарования.
Я встаю, конечно, с трудом, надеваю маску — в мои годы это чистый профит для окружающих — и выхожу на улицу, где расхаживают протестующие с голыми бунтарскими лицами. Знаешь, родная, будь ты еще со мной, мы могли бы над этим посмеяться. В твое отсутствие, без тебя, я не в силах над этим даже поплакать.
Будь искренним
Я выхожу из твоей кухни, вхожу в твою гостиную, и царящий в ней беспорядок подступает к горлу. Мой беспорядок. Твой беспорядок был другим, таким гармоничным, таким теплым, таким приветливым, что гостю сразу хотелось быть как дома, нет, лучше, чем дома. Развалиться на диванных подушках, покуривая у низкого столика, с пепельницей под рукой, уже полной окурков, и чтобы рядом увядали цветы на столе в золотистых вазах и висели на спинках стульев чудесные платья. Как сегодня, как сегодня… Но вчерашние сегодня были радостные и живые, живые по образу и подобию твоему. А мой беспорядок — он по образу и подобию моему. Отвратительный и старый, старый. Да-да! Я видел себя на фото без тебя, такой безобразный, что страшно, такой унылый, что хоть плачь. Старик. Я ненавижу стариков почти так же сильно, как вчера, до встречи с тобой, ненавидел молодых.
Почему почти через два года после твоего окончательного — окончательного! — ухода именно сегодня, войдя в твою гостиную и обнаружив там мой беспорядок, именно сегодня я осознаю весь ужас моего положения? Ты не вернешься никогда, никогда, никогда. Тебя вынесли отсюда наподобие триумфатора, но, как же так, санитарная машина 60-х годов и ее санитары и не подумали вернуть тебя сюда, к тебе, в твой дом, ставший, увы, моим домом.
Сегодня вечером телевизор умер в прямом эфире. Меня держат в курсе печальных новостей нашего мира Радио-Лондон и Радио-Париж. «Радио-Париж лживое, Радио-Париж лживое, на Радио-Париж боши вшивые». Да, да, знаю, знаю, сколько можно…
Честно говоря, мне хочется умереть, Жаклин. Да, мне хочется набраться мужества и сил, чтобы достать из шкафчика пластиковый пакет многоразового использования и трикотажный галстук 50-х, который я повязывал раз в год, в день Йом-Кипура, когда шел повидать деда в синагогу на