Саботируете!
Начальник детдома, бывший инспектор гимназии, которому нашептали, что всех проштрафившихся тут же забирают в подвалы ЧК, упал на колени, мол, не губите, семья, дети, трубы от мороза полопались, а воды на такую ораву с уличной колонки не натаскаешься. Но Железный Феликс прикрикнул, чтобы тот бросил свои старорежимные коленопреклонения, потребовал бумагу и написал один мандат – детдомовцев раз в неделю бесплатно мыть в ближайших – Доброслободских банях, а второй – на получение со склада ВЧК ящика мыла.
– С тех пор мы чистые ходили, как барчуки! – улыбнулся дедушка пустыми деснами.
Я смотрел на этого лысого пенсионера в красном галстуке и думал, что тоже когда-нибудь, состарившись и поседев, стану рассказывать юным ленинцам про наш лагерь «Дружба», а они будут слушать раскрыв рты, недоумевая, неужели, в самом деле, в мое время молоко и сметану в лагерь из соседнего колхоза возили на телеге, запряженной гнедой клячей Стрелкой с огромными серыми мозолями на опухших мослах.
Тая сыграла вступление и кивнула Эмме Львовне. Воспитательница сначала закатила глаза, потом округлила рот, который стал похож на букву «о», нарисованную ярко-красной помадой, наконец, заголосила:
Ну, споемте-ка, ребята-бята-бята-бята,Жили в лагере мы как, как, как…
Все подхватили:
И на солнце, как котята-тята-тята-тята,Грелись эдак, грелись так, так, так.Наши бедные желудки-лудки-лудки-лудки-лудкиБыли вечно голодны-ны-ны,И считали мы минутки-нутки-нутки-нуткиДо обеденной поры-ры-ры.Ах, картошка, объеденье-денье-денье-денье-денье,Пионеров идеал-ал-ал!Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,Кто картошки не едал-дал-дал!Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка,Низко бьем тебе челом-лом-лом.Наша дальняя дорожка-рожка-рожкаНам с тобою нипочем-чем-чем…
Пока мы пели, клубни чуть остыли, вожатые резали их пополам, а к концу последнего куплета начали раздавать ребятам. Мы перебрасывали горячие половинки на ладонях, дули и, обжигаясь, жадно ели, продолжая петь. По рукам пошла пачка крупной серой соли. Картофелины были душистыми, рассыпчатыми и особенно вкусными, если откусывать вместе с обгорелой, хрустящей корочкой.
Вдруг Голуб вскочил, как подброшенный, и завопил:
– Лучшему в мире пионерскому лагерю «Дружба» – наше сердечное «гип-гип-ура-ура-ура»!
– Ура-а-а-а-а! – подхватили мы, оглянулись и увидели Анаконду.
А хмурая Тая нехотя сыграла туш.
5. Анаконда
Анаконда стояла возле большой бугристой березы, почти слившись со стволом из-за своей серой болоньевой куртки с капюшоном. Улыбаясь, начальница смотрела на нас темными, неподвижными глазами:
– Приятного аппетита, ребята!
– Спас-и-и-ибо! – нестройно отозвались мы.
– Угощайтесь, Анна Кондратьевна! – Голуб, ужом подскочив к ней, протянул половинку самой крупной картофелины и пачку соли.
– Спасибо, Николай, спасибо, голубчик, в другой раз. Ну, что, молодежь, понравился вам костер?
– Да-а-а-а! – хором ответили мы.
– Это хорошо! Будете вспоминать дома. Я дала вам, как и обещала, лишний час. А вы слово держать умеете?
– Уме-е-ем, – грустно подтвердили мы.
– Прекрасно! Спать я вас в последнюю ночь не заставляю, но и на головах ходить не позволю. Из корпусов ни шагу! Ясно? Тишина и порядок. Понятно? Старшим тоже надо отдохнуть. Договорились?
– Да-а-а!
– Тогда дружно встаем, строимся парами и – поотрядно – расходимся в корпуса. Таисия Васильевна, улыбнитесь, наконец, и сыграйте нам на дорожку «Чибиса»! Зайцев, запевай!
Баянистка послушно кивнула и, сохраняя на лице скорбь, растянула меха, а Юра-артист, напружившись и скривив рот, совсем как Магомаев, огласил ночь настоящим оперным баритоном:
У дороги чибис, у дороги чибис,Он кричит, волнуется, чудак…
Мы нестройно подхватили:
Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи выИ зачем, зачем идете вы сюда?
Пока под бодрую песенку про «друзей пернатых» мы бестолково строились парами, взрослые под руководством завхоза уже тащили к костру кастрюли, лотки и противни, накрытые полотенцами, звенели ящиками с бутылками, несли, прислонив к груди, стопки тарелок и «пизанские башни» граненых стаканов, вставленных один в другой. Запахло свежим, только что наструганным винегретом. Из эмалированного таза, который, обняв, тащил усатый Попов, руководитель радиокружка, торчали шампуры с шашлыком, поблекшим от уксуса: шматы мяса чередовались с крупными кольцами репчатого лука.
– Угли-то как раз! – заметил, потирая руки, судомоделист с удивительной фамилией Смык.
– Пора бы! А то пеплом прибьет! – согласился завхоз Петр Тихонович.
У всех взрослых на лицах было написано нервное предвкушение скорого сабантуя. В тачке привезли большую алюминиевую кастрюлю плова: из риса высовывались такие крупные куски, каких я в детских порциях никогда не видывал. Физрук Игорь Анатольевич принес стопку байковых одеял, одним из них, расправив, он закутал голые плечи Таи: к ночи посвежело. А другое отдал библиотекарше Маргарите Игоревне, раскладывавшей по траве тарелки.
– Андрей, ты найдешь себе пару или нет! – прикрикнула Эмма Львовна на Засухина, с ним никто не хотел вставать рядом из-за экземы на его руках, не заразной, но очень неприятной на вид.
Мы строились, а взрослые лихорадочно готовились к своему прощальному костру. Лысый блондин припер канистру бензина на случай, если понадобится поддать огоньку. Бухгалтер Захар Борисович и снабженец Коган уже начали открывать бутылки с пивом, которые, шипя, брызгали во все стороны белой пеной. Галяква резала большие соленые огурцы с запавшими боками. Медсестра Зинаида Николаевна подозрительно принюхивалась к любительской колбасе.
– Зачем же на глазах у детей? Невтерпеж? Как маленькие, ей-богу! – сквозь зубы выругала Анаконда старшего вожатого Виталдона.
От выговора он помертвел – начальницу все боялись до судорог. Крупные розовые прыщи, покрывавшие его щеки, побагровели, он нервно поправил свою и без того аккуратную прическу и, вытянувшись, как в строю, стал жалко оправдываться:
– Я думал… я хотел… пораньше… чтобы… потом… виноват…
– Бутылками хоть не гремите, педагоги!
– Ага!
– Пусть дети уйдут!
– Ага!
– Послал же Бог сотрудничков! – Вдруг Анаконда направила свой темный взгляд на меня. – Полуяков, а ты что тут уши развесил? Тебя наш разговор не касается. Марш в строй!
Я метнулся к своим как ошпаренный. Тем временем пионерская мешанина на поляне, освещенной остатками костра и луной, постепенно приобретала правильные очертания. Благодаря целенаправленной суете возник строй, пока еще, правда, с пустыми промежутками, словно в не заполненном до конца кроссворде.
– Полуяков, ты чего болтаешься, как цветок в проруби? В строй! Становись с Комоловой! – громко, чтобы слышало начальство, приказал Голуб. – Папикян, уймись, «пенальти» захотел?! Пфердман, быстро встал с Поступальской! Стариков, ты наешься когда-нибудь?
От приказа встать в пару с Ирмой я ощутил теплое стеснение в груди и тут же поймал на себе нехороший взгляд Аркашки, так смотрят перед тем, как ударить под дых. Несмеяна, от которой наконец отвязался Пунин, нехотя вернувшийся в свой отряд, стояла одна, словно печально чего-то ожидая. По моим наблюдениям, красивые девочки бывают двух видов. Возле таких, как Шура Казакова, всегда вьются разные пацаны, вроде выпендрежника Вовки Соловьева. А вот задумчиво-гордая Ирма обычно ходит одна, редко с подружками, ребята к ней просто не решаются подойти, боятся, что отошьет, вежливо, холодно, глядя мимо, и будешь ходить потом, точно с лягушкой за шиворотом.
Но не успел я шагнуть к Комоловой, как ко мне подскочила Нинка Краснова, рыжая, пухлая, усыпанная веснушками буквально с ног до головы. Она, кстати, всем твердит, что за границей конопушки теперь в моде, там даже продается специальный,