придут в мою квартиру, чтоб меня забрать. Я вернусь, и меня заберут.
— Ты заночуешь у меня, — твердо сказала Анна. — И потом, почему обязательно — заберут? — спросила она, чувствуя, что вопрос этот нестоящ, пуст, потому что выходило, по всему, что НКВД интересуется Мариной.
— Не знаю, почему. Меня расспрашивали про брата. А может быть, я виновата перед страной, я была связана с иностранцем. Пусть меня возьмут, пусть, пусть я буду наказана, вот я пойду домой и буду ждать, это ничего, я не должна показывать, будто я чего-то боюсь, мне нечего бояться, а если я не вернусь сейчас домой, меня можно заподозрить, что я боюсь вины, — но я не хочу, я не хочу, чтобы мальчику сделали плохо, Анна Викторовна! Я пришла к вам, я, Аня, к тебе, — прости меня, у нас во всей Москве никого, про Ахилла не знает никто.
— Как?! Как ты сказала?!
— Мой Мишенька, Ахилл, умоляю, ради него, мы обе его любили!..
— Замолчи! — Анна в нервном порыве схватила Марину где-то у плеч и стала трясти, шепча громко, почти в голос:
— Замолчи, замолчи! Оставь его у меня, оставь у меня его, слышишь? И ни о чем, пожалуйста, не думай! Вернешься за ним, ты скоро за ним вернешься, НКВД разберется, ты не преступница, ни в чем ты не виновата, слышишь? — о мальчике не беспокойся, все будет хорошо!
Марина заплакала, не рыдая теперь, а тихо проливая слезы, и Анна снова ее обнимала и гладила по головке. Да-да, ей, конечно, надо вернуться, не следует ее удерживать, пусть люди из органов видят, что она от них не скрывается. А мальчик останется у меня, как это хорошо — у меня его мальчик. Вдруг Анна осознала чудовищность своих чувств: она была уверена и, самое ужасное, обрадована тем, что мать ребенка заберут. И Анна, будто хороня внезапно что-то умершее в ней, горько заплакала вместе с Мариной.
В дверь стукнули, и, неся перед собою чайный поднос, вошла Лида.
— Во, ревут, — отметила она со странной интонацией, как будто с удовлетворением. — Чай пейте.
Выставив три чашки, сказала «я с вами», поставила варенье, пастилу и вафли и села за стол рядом с Анной и Мариной. Мальчик тихо дышал.
— Ангелочек, — сказала Лида. И, сосредоточенно разливая заварку, следя, чтоб у всех было в меру, — спросила:
— Так что случилось-то, мамаша? — как врач-педиатр в начале приема, который занят бумагами и еще не смотрит на вошедших в кабинет.
Марина молчала. Анна набрала воздуха и выговорила:
— У Марины обстоятельства так сложились, что ребенка нужно на некоторое время оставить у меня.
Лида покачала головой.
— Обстоятельства, — повторила она. — У всех они, обстоятельства. Да только не все детей-то своих из дому ночью уносят. Что, мужа, видно, нету?
Марина, закусив губу, кивнула.
Лида налила из чашки в блюдце и, подув, отхлебнула шумно.
— А мы и не познакомились! — вдруг вспомнила она. — Я Лида, соседка Анютина. Тебя как?
— Марина, — чуть улыбнулась Марина и придвинула к себе чай. — А его Мишенька. Но он даже не знает этого имени, я зову его Хиленька, Хиля.
— Хиля, — повторила Лида. — Еврейское, что ли?
— Нет, не еврейское. Я хотела, чтобы он был Ахиллом, и я так считаю, что он Ахилл, Ахиленька. А мои родители, когда я родила сына и сказала, что назову его Ахиллом, набросились на меня — что, мол, за имя, никто таких не дает! Я не могла с ними ругаться, ведь я жила у них с новорожденным ребенком, и он потом у них остался. Мы договорились в конце концов, что для всех он будет Михаил, потому что похоже на Ахилл, и мы все, дома, можем звать его, как я хочу, — Хиля, Хиленька, Хилечка.
— И пускай, — согласилась Лида, — ребенку-то все равно.
«Ахилл, Ахилл… — думала Анна. — Где ты, мой Ахилл? Ты не знаешь, что я смотрю сейчас на твоего сына и хочу в нем увидеть тебя. Ревную ли я к Марине? Или тебя к ней? Нет. Моя любовь выше этого, она ушла в далекую высь, туда, где ты — мой бог, мой властелин, откуда ты правишь Музыкой Мира, — могу ли я ревновать? Я лишь могу благодарить Марину, родившую от тебя, от бога моего, божественного сына. Мы жены бога, и мальчик — наш сын».
Было выпито по чашке, по второй, и Лида снова все составила на поднос.
— Если ночью что с мальчиком нужно, зови, — было сказано Анне, а Марине: — Ты, милая, не беспокойся, нас две бабы, голодать-холодать не будет. Ну, спокойной ночи, — пожелала она.
Дверь за Лидой закрылась.
— Скажи, Марина, почему — Ахилл?
Марина отвернулась — опять лицо за плечо, куда-то назад, значит, опять готова была разрыдаться. Но теперь, отогревшись душой и телом — около сочувствующих женщин, в тепле жилья и после чая, — она с собой справилась и отвечала Анне ровно, даже слишком ровно.
— Ты можешь не ревновать. Он увлекся не мной. Это я им увлеклась. А он — не знаю, помнил ли он мое имя. Я для него была только дочь морского царя. Он называл меня Нереидой. Я, конечно, ничего не знала об этой легенде. Я спросила его, почему он так меня зовет. Это было сразу после спектакля. Он сказал, что устал, но если я пойду вместе с ним в гостиницу, то мы поужинаем, отдохнем и он с удовольствием расскажет мне эту историю про Нереиду. Мы пошли. Не ревнуй, пожалуйста. Я никогда, никогда не забуду тот вечер, но так было только тогда, только раз, когда я была с ним в близости, понимаешь? Прости, но я всегда знала, что ты когда-нибудь услышишь от меня об этом.
И Марина взглянула на Анну — кротко и пугливо. Как и всем, характер Анны Викторовны — независимый, прямой, строптивый, был Марине известен, и она поэтому не знала, как будет принято услышанное откровение. Из Аниных глаз, однако, бежали обыкновенные женские слезы, и это успокоило Марину.
— Он так хорошо, так красиво рассказывал, — все-все про Нереиду, как она стала матерью Ахилла. Он сказал, что у Гомера об этом ничего почти не говорится, я потом читала «Илиаду» и «Одиссею», и, конечно, так оно и оказалось, там только подвиги, война. Так жаль, что я его рассказа не запомнила. Я дура, конечно. Ты бы запомнила.
— Да, — твердо сказала Анна. — Я бы запомнила все.
В этом был вызов, и Марина его услышала. И приняла:
— Ты бы запомнила? — повторила она уже совсем иначе,