С Бобом не получалось только одно. Молчать. Он все время с ней разговаривал. Когда она его не слушала, он продолжал говорить, обсуждал сам с собой нераскрытые дела, строил вслух планы, бормотал под нос какие-то расчеты. Он вызывал ее на разговор. Он любил говорить, Боб. Крупные мужчины обычно молчаливы, но на Боба этот закон не действовал.
— Все, — сказала Саша, отодвигая тарелку. — Спасибо. Как у тебя это получается…
— Просто, — сказал Стокрылый, легко поднимаясь и забирая у нее приборы. — Это очень простой рецепт. Нужно только помнить, что готовишь для любимого человека. Для себя так не получится, даже пробовать не стоит.
— Дай я хоть посуду помою, — сказала Саша, улыбаясь.
— Зачем? — удивился Стокрылый. — Домработница придет, помоет. Пойдем лучше в парк. Погуляем.
Жестом, элегантным до неповторимости, он протянул Саше ладонь, помог выйти из-за стола. Потом она взяла его под руку. Она раньше никого не брала под руку, даже Боба — слишком велика была у них разница в росте. Теперь она прижималась к мягкой пиджачной ткани, хранившей запах дорогого парфюма, чувствовала под пальцами плечо Стокрылого. Это было волшебно.
Пока они обедали, дождь перестал, и выглянуло солнце. Стокрылый и Саша не пошли в западную часть парка — старую, нехоженую — а направились к дубовой роще, которую прорезывали светлые, широкие аллеи. Где-то там была беседка, невысокое сооружение из крашеных деревянных реек.
— Сашенька, — сказал Стокрылый. — Если тебе по службе нужна какая-нибудь информация, то я готов.
— Какая там информация. Вот тебе я точно должна была новости принести. Но, как бы, пока все глухо.
— Я понимаю, — деликатно сказал Стокрылый. — Если ты ничего не говоришь, значит, новостей пока нет.
— Прости, — сказала она. — Я знаю, что очень медленно все делаю. Но быстрее никак.
— Ну что ты. Ты ведь здорово рискуешь. Я бы для себя в жизни не просил. Это все община.
Они некоторое время шагали в тишине. С молодого деревца упал желудь, в листве прошелестела белка. Солнце припекало. Роща была спокойной, блестящей после дождя… Только вот надо потом было возвращаться к Бобу.
— Община это хорошо, — сказала она, немного пугаясь собственных слов, — а все-таки я это для тебя делаю. Не для общины.
— Делай, как хочешь, — проговорил Стокрылый мягко. — Слушай голос Тотема.
— Аб хинк.
— Аб хинк.
Они приблизились к беседке.
Саша решилась.
— Лео, зачем он тебе? — спросила она, обмирая от собственной наглости.
Стокрылый мягко улыбнулся. Так улыбается взрослый, которого ребенок умоляет хоть намекнуть, что же, ну что ему подарят на день рождения?
— Он послужит на благо общины. Больше я пока ничего не могу тебе сказать. Но обещаю, что скоро ты все узнаешь.
Саша все еще колебалась, и Стокрылый добавил:
— Я сам тебе все скажу. Ты первой получишь приглашение. Клянусь Тотемом. Просто еще не время, понимаешь?
Саша кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего. Беседка была уже совсем рядом, и скамейки, о чудо, скамейки были совсем сухие… Ее пробрала дрожь — тремоло, начавшееся низко в животе и разлившееся по ногам и выше, до самой шеи.
— Скамейки сухие, — сказала Саша, стараясь говорить спокойно. — Можно посидеть.
— Давай, — согласился Стокрылый.
Они устроились рядом на жестком решетчатом сиденье. Стокрылый протянул руку ладонью вверх, и Саша положила сверху свою руку, а потом их пальцы сжались, и Стокрылый негромко, нараспев заговорил. Слова, которые он произносил, не походили ни на один известный Саше язык. Но эти слова будто вобрали в себя одновременно твердость латыни, нежность арабских песен, легкое дыхание славянской речи, жаркую россыпь санскрита… и еще было иногда что-то незнакомое, гортанное, с присвистом и щелканьем — так могли бы разговаривать древние индейцы, какие-нибудь гуроны или мохавки. Потом произошло что-то такое, отчего сильно закружилась голова, и где-то далеко-далеко зазвенели серебряные колокольчики. Они звенели все ближе, все нежней, и у нее стало покалывать в пальцах ног, будто онемели чуть-чуть, а потом внизу родилась какая-то волна, поднялась выше, затопила все тело, и она закрыла глаза, и увидела реку.
…самую большую реку в мире. Такую, что несла волны от горизонта до горизонта, от неба до неба, от рождения до рождения. Теперь Саша знала: не надо браться за весла, не надо бороться с волнами. Ничего не нужно делать, потому что река — это она сама. Вода, и волны, и заводи, и пороги — во всем этом есть она, Саша. Но она была не одна, теперь не одна. Их волны слились, теперь река стала еще шире. Теперь будет хорошо. Теперь. Впереди океан…
Когда все прошло, она некоторое время лежала на скамье, изнеженная, наполненная медитацией до краев. Солнце светило в глаза, а потом налетел ветер и сбросил капли с листьев ей на лицо.
— Скажи, как это у тебя? — тихо спросил Стокрылый. Он сидел рядом, на полу, осторожно перебирал ее волосы, заплетая косу. Саша задумалась. Сначала она хотела рассказать про колокольчики и про волну, и долго подбирала слова — ей было стыдно говорить о таких вещах. Но вдруг все слова куда-то пропали, и она произнесла:
— Река.
— Поток? — переспросил Стокрылый.
— Поток, — кивнула Саша.
Она рассказала ему про реку, про то, какая она большая, и что лучше ничего не бывает, и как раньше она думала, что выдумала реку, пока не встретила его. Стокрылый слушал внимательно, не перебивал. Саша расхрабрилась и объявила, что теперь они оба — одна река, и, значит, не надо ничего делать, а только быть вместе. Поле этого она посмотрела на него со страхом.
— Ни грести, ни плыть, — проговорил задумчиво Стокрылый. Саша от этого готова была встать перед ним на колени: так он здорово все понял, так сказал, совсем ее словами. Но Стокрылый покачал головой и заметил:
— Может статься, там, впереди, вовсе не море.
— А что? — спросила Саша испуганно. Он тут же улыбнулся:
— Ну, не знаю. Водопад какой-нибудь. Сашенька, быть в Потоке — не значит безвольно плыть по течению. Надо бороться. Знаешь, чем сильны звери? Они всегда борются. Я видел фотографию однажды в журнале, фотографию берега где-то в Антарктиде. Представляешь, кто-то поймал пингвина, привязал его за лапу к колышку, вбил колышек в лед и ушел. Навсегда.
— Это кто сделал? — спросила Саша. Стокрылый пожал плечами:
— Да кто ж его знает… Человек, ясное дело. И знаешь, этот пингвин, он умер, конечно. Вмерз в лед. Но перед смертью он изо всех сил рвался к воде, так что веревка была натянута, как струна. Так его и нашли. Головой к морю, с веревкой на лапе, и с открытыми глазами. Он до самого конца верил, что освободится. Ему бы немного везения — веревка там гнилая, или еще что… и вернулся бы в воду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});