Еще у меня есть подруга. Тоже, как и я, на инвалидности. Впрочем, она работает. Работает на заводе и живет в рабочем семейном общежитии. На целый подъезд там нет ни одного мужчины. Только женщины и дети. Поэтому, когда я прихожу, моя подруга меня прячет. Чтобы я не показался ее подругам чрезмерной роскошью. С пустыми руками прийти неудобно, но особенно-то и не разгуляешься. Собрав и сдав двадцать пустых пивных бутылок, можно купить пару полных. Поэтому перед свиданием я ухожу в лес и собираю бутылки возле Кольцевой дороги. У меня и дом-то стоит от МКАД недалеко. А чем же может угостить меня моя подружка? Вообще-то она это делает неохотно. Ее фирменное блюдо — как бы картофельный суп на основе того же окорочка. В стиле: «Дешевле — только ворованное». На мой вкус, пресновато. Заглянуть в чужой холодильник — может быть, то же самое, что прочесть чужое письмо. Но я заглядывал. Обнаружил толстую ледяную шубу на морозильнике и ничего интересного. Там была початая бутылка дешевой водки, которую спрятала ее соседка от своего пятилетнего сына. Не то чтобы он уже тянется к алкоголю, а просто во избежание недоразумения. А ведь моя подруга получает помимо пенсии еще и зарплату! Правда, ей надо на одежду тратиться. Ведь ей еще замуж выходить.
Так говорит Валерий Леонов. Безупречный стиль! Спокойствие, достоинство, мир.
Гулявник
Львиная доля удовольствия от обладания — наслаждение чужой завистью. Зависть кажется Шенбургу грубоватым словом, пусть вместо нее будет «общественное признание». Робинзон Крузо, излюбленный Шенбургом литературный герой, представляется ему блестящей иллюстрацией этой нехитрой мысли. Нуждается ли одинокий островитянин в платиновом «Ролексе»? Стал бы он счастливее, вскапывая огород лопатой, инкрустированной бриллиантами? Какую радость от своего состояния может получить богач, если на него не устремлены жадные взоры толпы? Ему мягко, тепло, сладко, не скучно? Бедняку, улегшемуся на диван с пряником в руке и скептически глядящему в телевизор на богача, уж точно тепло, мягко, сладко и нескучно. «Мы, небогатые люди, — восклицает Шенбург, — гораздо больше нужны богатым, чем они нам. Если мы перестанем обращать на них внимание, мир рухнет. Их мир рухнет. А мы продолжим беседовать с друзьями, сидя на балконе».
Безупречный неимущий, по Шенбургу, снисходительно прощает имущему его навязчивость, но границы своей частной жизни охраняет от заразы богатства со всей строгостью: только дайте гулявнику волю, и вы от него больше не отделаетесь!
История гулявника прекрасна. Шенбург нашел идеальную метафору экспансии богатства. Гулявник, подобно фантастическим триффидам, оккупировал немецкие поля, вытесняя оттуда простую честную картошку и простого честного крестьянина. Искусственная ценность побеждает ценности реальные. Сорная-несорная, но довольно среднего вкуса и умеренной полезности травка росла себе кое-где на немецких огородах. Германия — не Италия, и немецкий бедняк относился к гулявнику спокойно — можно съесть, а можно и не есть. Ну, не все же любят, скажем, салат из одуванчиков. «Потом кому-то пришло в голову назвать гулявник руколой, и все теперь в Германии подается «с руколой» и «на руколе», — воклицает Шенбург.
Попробуйте теперь кому-то сказать, что вы не любите руколы — и вас сразу сочтут воинствующим неудачником: «Вы просто не можете ее себе позволить». Соглашайтесь, сразу соглашайтесь с успешным киборгом. Не позволяйте себе руколы. Не ешьте гулявника — богатеньким станете.
Жрицы
Жописы как идеальные жены
Мечта
«Я с самого детства мечтала быть женой писателя, так же, как девочки мечтают стать врачом или балериной. И все мои мечты сбылись: любимый писатель, дочка, внуки, дом в писательском поселке напротив дома-музея Булата Окуджавы», — так говорит Наталья Ивановна Полякова, жена Юрия Полякова. И как хорошо она это говорит: мечты сбылись, у меня есть любимый писатель. Я как никто понимаю Наталью Ивановну — поскольку принадлежу к последнему поколению девиц, мечтающих выйти замуж за Писателя.
На дворе стояло жаркое лето 85-го года, по Москве бродили орды жидколягих восточноевропейских студентов (второй, неудавшийся московский Фестиваль молодежи близился к концу), а возле университетских дверей толпились юные любительницы изящной словесности со своей глубоко личной мечтой. Поступление на филфак виделось началом сверкающей лестницы наверх, к чудесному будущему: а кто же это стоит в берете возле колонны? О, а вы и не знаете? Это такая-то, литератор, жена литератора.
В холщовых сумочках лежали тетрадки собственных стихов, хотелось попасть в салоны, в круг лучших людей своего времени, дурная голова кружилась.
Да и чего большего можно было желать? Культурная жизнь все еще была литературоцентрична, а литературная среда — фаллоцентрична: вот и вертись, как хочешь
Нужно сказать, что наши первые и, как показала жизнь, непродуманные попытки выйти замуж за гения изобиловали неудачными стратегиями: романы с гениями молодыми никакой пользы не приносили. (Как говорит умница Ирина Шишкина, бывшая жена Михаила Шишкина: «Какого черта я первая жена писателя! Хорошо быть последней женой, а еще лучше вдовой»).
Но между тем даже простейший флирт с каким-нибудь студентом Литературного института уже требовал от девицы определенных навыков и умений, приближая ее к ужасной мысли: а так ли уж хорошо быть писательской женой?
Итак — филфаковка и начинающий литератор. Начало флирта. Для этого с самого начала следовало стоически пережить первую фразу молодого литературного бузотера: «А теперь я тебе покажу СВОЮ Москву». Москву эту, прямо скажем, мы не раз видали — чаще всего показ кончался в затейливой подворотне, а то и в каком-нибудь действительно прелестном кафельно-чугунном подъезде (кодовых замков город тогда не ведал) — и хорошо еще, если всего-навсего бутылкой сухого вина. Начинался же поход обыкновенно паломничеством к архитектурной чудинке: горе-горельефу на одном из зданий по улице Герцена, где лженеофитке, на ее натужную потеху, очередной раз демонстрировали пролетария-онаниста. Действительно, имеется там и горельеф, и всем уже известный ракурс, в котором бронзовый рабочий, сжимающий знаменное древко, глядится совершеннейшим охальником.
На втором свидании искательница получала для изучения томик святителя Игнатия Брянчанинова. На следующем — жизнь подвергалась явственной опасности. Следовало в темноте тащиться на второй, уже, собственно, не существующий, этаж какого-нибудь руинированного замоскворецкого особнячка. Тут нужно было вовремя вострепетать, угадав, чем именно тебя собираются угостить. Угощением чаще всего служила особо поэтическая картинка: какой-нибудь романтический переплет стропил, балясин или перил, фоном для которого обязательно должна была служить луна, звезда или темная тучка.
В ассортименте имелись также следующие развлечения: торопливые глумления над районной доской почета, бдения на Чистых прудах, неожиданная поездка на электричке в никуда, с целью выброситься из тамбура на незнакомый перрон, прельстившись прелестью пейзажа. Далее традиция предписывала уйти в некошеное разнотравье и ночевать в стогу. Если же юному литератору и приходила в голову нелепая мысль переночевать под крышей, девицу ждали следующие испытания: побег юнца в одном белье к письменному столу, блаженное его около стола мычание и последующая бурная декламация.
Итогом этих испытаний становился серьезный разговор о прозе и поэзии: высокий мужской мир пришел в столкновение со значительно более низким женским миром; естественное желание девушки свить гнездо из первых попавшихся под руку материалов приводило начинающего литератора к мысли, что вьют гнездо именно из него, ибо он и попался под руку. От искательницы требовалось либо смирение и растворение, либо (что предпочтительнее) участие в мощной и плодотворной работе медленного печального расставания. Ну и пожалуйста. Музой быть уже не хотелось. А кем быть хотелось-то?
Выбор оказывался широким. Вот перечисленный в порядке убывания величия список литературных женских типов. Писательская вдова, литературная старуха, подруга, муза, жопис, поэзобарышня, женщина-мотиватор и профессиональная жена (последними определениями нас подарили Сергей Лукьяненко и Юрий Поляков).
Отдельно стоят литературные и окололитературные дамы — тип, многажды и со вкусом описанный. «Две средних лет литературные дамы, с грязными шеями и большими бантами в волосах, жевали бутерброды у буфетного прилавка», пожевали-пожевали, и, подобравшись под корсетами, отправились отлавливать большого поэта; а лет этак через шестьдесят, глядишь, эстафетная палочка принята и сохранена: «В просторном балахоне бедуинского толка, артистически рассеянная, прикуривающая одну сигарету от другой, Арина сиживала, случалось, в заднем ряду поэтической студии и нагоняла страх на желторотых лириков игрою бровей, выпячиванием нижней губы, красноречиво-отсутствующим видом, с которым она в случае особенно провальных выступлений принималась пускать дым кольцами».