Читать интересную книгу Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

Весной, в пору самого половодья; бывает, что на повороте реки большая льдина застопорится, перегородив реку поперек; и уже, глядишь, на том месте образовался затор, все новые и новые льдины со скрежетом напирают друг на друга; а мутный поток, ища выхода, перехлестывает поверх берегов. Но стоит разбить баграми одну, самую "главную" льдину, — и с шумом, треском рушится затор, сталкиваясь и шурша, снова плывут льдины по течению, освобождая путь бурливому потоку.

Вот и у нас в Чураеве получилось точно так: Захаров сумел разбить в сердцах людей ту самую "льдину", которая расхолаживала их интерес к артельным делам; поверили чураевские колхозники в нового председателя и тронулись с места, пошли дела в колхозе! Впрочем, поговаривают, что Алексея Кирилловича вызывало районное начальство, выговаривало ему сердито за то, что деньги расходует не по назначению. Может, и правда это, потому что дня два Алексей Кириллович ходил хмурый и с людьми мало разговаривал, не шутил.

Среди собравшихся возле конторы я заметил старика Парамона. Его можно среди тысячи людей отличить по рыжей островерхой шапке, он с ней не расстается даже летом. Настроение испортилось: мне сегодня работать с ним на скирдовании. Забытое это дело — скирдование, а вот у нас без него невозможно: поля за Чурайкой — сплошь горы да косогоры, а меж ними глубокие рытвины, промоины: комбайнами туда не подступиться, и приходится скашивать хлеба жатками, кое-где даже серпами женщины орудуют: не оставлять же хлеб в поле!

Старик Парамон назначен к скирдовальщикам за главного, а мы будем подавать ему снопы. Мы — это я и человек пять-шесть женщин. Компания не очень подходящая… Ладно, дело это ненадолго, зато можно дышать во всю грудь, не опасаясь, что проглотишь горсть половы и пыли!

Провожая в поле, Алексей Кириллович напутствовал меня:

— Ты, тезка, приглядывайся, как работает старик. Теперь таких мастеров по скирдовальному делу днем с огнем поискать! В своем деле он артист, чистый маг! Смекай, ремесло это хоть и отживает свой век, но умение — оно хлеба не просит, всегда прозапас держи.

Усевшись в телегу, мы поехали. Рядом сидит тетка Фекла, меня так и подмывает спросить, есть ли письма от Раи. Но при людях спрашивать об этом неудобно. При случае как-нибудь обязательно спрошу… Но тетка Фекла, будто догадываясь, о чем я думаю, сама примялась рассказывать женщинам:

— Слава богу, хоть дочка у меня в люди выходит. Вчера письмо от нее пришло, пишет, за учение принялись. Не приведется ей в грязи ковыряться да за свиньями прибирать. За нас дети пусть учатся, за них отцы с матерями хребтины свои погнули на веку, охо-хо, как погнули! Сама-то я теперь согласна на сухой корочке жить да в одном платье ходить, лишь бы Раечка моя нужды не видела, не стыдилась бы перед подругами, мол, того у меня нет, да другого недохват… Последнее продам, а дочке своей отошлю!

— Так уж и последнее! Небось старых запасов хватит?! — насмешливо отозвалась одна женщина. Тетка Фекла живо к ней обернулась, зло оборвала:

— А ты, милушка, чужого не считай! Всяк живет, как может.

"Ага, значит, Рая сумела попасть в институт, теперь она студентка… Сегодня первое сентября… она будет сидеть в институтской аудитории. А я вот еду в тряской телеге в поле, где вместе с сердитым стариком Парамоном и ворчливыми женщинами буду скирдовать снопы. А что придется делать завтра, пока неизвестно, — куда пошлет бригадир Василий. И в таком порядке мне предстоит жить целый год. Впереди хорошего предвидится мало, жизнь пока улыбается не слишком".

Между тем тетка Фекла переменила разговор, принялась вздыхать, жалеть меня:

— Эх, Алешка, Алешка, ведь и ты мог бы теперь учиться. Уж как хотелось матери с отцом, чтобы ты дальше пошел… Надо же такому случиться! Видно, не всякому такое счастье. Раечка моя пишет, мол, трудно очень было, желающих много, и оттого, говорит, отбирают не каждого…

У меня даже кончики ушей загорелись, до того было обидно слышать такое. Чего она заладила? Будто не может о другом! Я вовсе не нуждаюсь в ее жалости, а если дочка ее поступила в институт, так это еще не значит, что надо мной каждый может насмехаться. Ну, тетка Фекла, не будь ты Раиной матерью, я бы тебе сейчас такое сказал!..

Неожиданно за меня заступился Парамон. Не выпуская из рук вожжей, он обернулся к женщинам, сердито сверкнул глазами из-под лохматых бровей:

— Нечего тебе зря парня изводить, Феклинья! Человек сам себе голова, авось без твоего языка дорожку свою сыщет! И дочкой своей ты рано хвастаешь, кто знает, какой она станет после учебы. По зорьке наперед не угадаешь, какой народится день — то ли ведро, то ли дождь!..

Тетка Фекла пробормотала что-то вроде: "Господи, и завело же тебя, старого лешака!" — и прикусила язык. А я про себя от души поблагодарил сурового старика.

…В первый же день я убедился, что в скирдовании ничего хитрого нет. На двух-трех телегах подвозят снопы, а мы длинными вилами подаем их Парамону. Он неторопливо и, как мне кажется, нарочно медленно укладывает их рядками. Мог бы поспешить, а то за целый день не завершим одной скирды! Не понимаю, почему Алексей Кириллович с похвалой отзывается о Парамоне? Ничего особенного, старик топчется на одном месте и лишь чуть-чуть подправляет снопы, только и всего. Пожалуй, я бы тоже не хуже его справился с этим делом. В школе по геометрии мы изучали такие фигуры — конусы и решали задачи: вычисляли объем, высоту… Подаем снопы, старик рядками укладывает их по кругу, скирда — "конус" на наших глазах поднимается, растет. Интересного, в общем, мало. Нет, старика Парамона артистом я бы не назвал. Приходилось слышать, что скирдовальщику надо быть большим мастером, а тут, как я убедился, дело обстоит куда проще: клади снопы рядками, по кругу, вот и вся премудрость!

К полудню завершили кладку первой скирды. Старик Парамон связал вместе два снопа, поставил их торчком на самой верхушке скирды — получилось, будто на великана нахлобучили кукольную шапочку. Сам Парамон по шесту осторожно спустился на землю, отошел в сторонку, по-петушиному склонив голову набок, придирчиво осмотрел свое "творение" и молча сплюнул.

Обедать решили в поле: Парамон сердито объявил, словно отрезал: "Нечего ездить домой в такую даль, зря время тратить". Женщины уселись в тени под скирдой, из холщовых мешочков достали нехитрую еду: хлеб, молоко в пол-литровых бутылках, яйца, огурцы. Парамон устроился поодаль, по-стариковски заботливо подложив под себя увесистый сноп. Раскрыл кожаную, до блеска потертую сумку, заглянул в нее с недовольным лицом, что-то пробормотал под нос. Затем достал из сумки завернутый в тряпочку стакан, долго возился, развязывая узелочек. Тряпочку и суровую нитку бережно сунул в карман. Я лежу в телеге, краешком глаза наблюдаю за ним. Досада червячком шевельнулась в груди: ну и скупердяй, старый хрен! Жалко ему выбросить кусочек нитки… В стакане с верхом наложено что-то желтое, я догадываюсь, что это масло. Потом старик вытянул из сумки еще один стакан, также старательно завернутый в тряпочку и обмотанный ниткой. И снова томительно долго возился он с ним, а тряпочку с ниткой сунул в карман. В стакане искристый свежевыкачанный мед; отрезав стареньким складным ножичком ломоть от каравая, старик принялся есть… Не выдержав, я отвернулся, судорожно глотнув слюну. Дело в том, что у меня не было с собой ничего съестного. Уходя утром из дома, я сунул в карман ломоть хлеба, но еще по дороге незаметно отщипывал от него по кусочку, да так и съел… Лёг, отвернувшись, закрыл глаза, чтоб не видеть, как едят другие, а запах огурцов так и щекочет в носу… Черт, знай я, что на обед не приедем домой, захватил бы целый каравай… Слышу, как обедают женщины, и от голода начинает сводить в животе. А те едят молча, сосредоточенно, отпивая молоко из бутылок… Не вытерпев этой пытки, я слез с телеги и направился на другую сторону скирды.

— Лексей! — окликнул Парамон. — Ну-ка, поди сюда. Ты чего не обедаешь с людьми?

— Да так… Чего-то не хочется.

— Хм, вот те на! Рабочий человек, и вдруг — неохота? Ты меня, старика, не охмуривай, я все вижу. Знаешь, кому бывает неохота есть? Кто не работает, день-деньской бездельничает. Вот им-то еда никак не идет, и стараются по-всякому живот свой обмануть: лаврового листа положат, горчички подмешают, перчиком посыплют, а ежели и это не помогает, стопочку внутрь принимают. Дескать, для вызова аппетиту, будто аппетит этот самый вышел куда-то на часок, и обязательно надобно его обратно вызвать. А рабочему человеку хлеб с солью — наипервейшая еда, за ушами пищит, во как! Кто хлебом питается, до самой смерти здоровый бывает, не шляется по курортам. На-ка бери, вот, закуси… А наперед знай: в поле без хлеба не ходят!

Отрезав добрый ломоть хлеба, старик положил на него кусок масла, нацедил меду и сунул мне.

— Давай, работай. А то как же? Бери, бери, нечего корежиться, чужих тут нет… Бывает, временем и ломоть за целый каравай сходит!