Читать интересную книгу Волшебный корабль - Робин Хобб

— Спасибо, — сказал Уинтроу, пропустив последнее замечание матроса мимо ушей. — Я пойду искать Торка. Доброй тебе вахты.

Поднял треклятое одеяло и медленно, осторожно покинул круг света, стараясь приучить глаза к темноте. Добравшись до прежней каюты Альтии, он увидел, что дверь не была плотно прикрыта — наружу пробивалась полоса света. Ящики с вещами, которые она не успела отправить на берег, были бесцеремонно отодвинуты в сторону, а новый обитатель самым деловым образом расставлял и раскладывал свои собственные пожитки.

Уинтроу постучал в приоткрытую дверь… Торк вздрогнул и обернулся, вид у него на мгновение стал почти виноватый. «Пустяк, а приятно…» — посетила Уинтроу греховная мысль. Он постарался прогнать ее. Не больно-то получилось.

— Чего еще? — рявкнул помощник.

— Отец велел мне найти тебя и попросить одеяло… — спокойно начал Уинтроу.

— А в руках у тебя разве не одеяло? — Теперь забавлялся уже Торк. — Или оно недостаточно хорошо для мальчика из монастыря?

Уинтроу выпустил одеяло из пальцев.

— Так не пойдет, — сказал он. — Оно грязное. Я бы слова не сказал, будь оно заплатанным или потертым. Но никому не следует терпеть грязь, если можно этого избежать.

Торк даже не посмотрел на одеяло.

— Если грязное — возьми да выстирай.

И отвернулся, желая показать, что разговор кончен. Уинтроу, впрочем, нимало не смутился.

— Выстирать нетрудно, — ответил он вежливо, — но ты, верно, согласишься, что высохнуть оно не успеет. Я же просто прошу тебя выполнить приказ моего отца. Я пришел на борт посреди ночи, и мне требуется одеяло.

— А я и поступил согласно приказу. Одеяло у тебя есть.

Торк уже почти не скрывал злобной насмешки.

— Скажи, пожалуйста, почему тебя так забавляет собственная неучтивость? — спросил Уинтроу. Ему в самом деле стало любопытно. — Неужели тебе настолько проще дать мне грязную тряпку и заставить просить, чем взять и выдать чистое одеяло?

Вот уж чего не ожидал второй помощник, так это подобного вопроса, заданного честно и, что называется, в лоб. На некоторое время он попросту утратил дар речи. Как многие люди, склонные к повседневной мелкой жестокости, Торк никогда не задумывался, почему, собственно, он ведет себя именно так, а не иначе. Он знал, что может себе это позволить — и все. С детских лет привык обижать тех, кто был слабей. И не перестанет, пока его не зашьют в парусиновый саван…

Уинтроу между тем впервые пристально, оценивающе присмотрелся к его внешнему облику. И счел, что вся судьба Торка была прямо-таки написана у него на физиономии. Маленькие круглые глазки, голубые, точно у белой свиньи. Второй подбородок еще не отвис, но уже наметился. Шейный платок давно следовало постирать, как и тельняшку, по бело-синему вороту которой успела лечь бурая засаленная полоса. И проложил ее не соленый пот моряцкого труда, а одна только неряшливость. Этот человек самого себя в надлежащем виде не умел содержать, что же говорить о корабле, где он был вторым помощником?… Достаточно взглянуть на его вещи, кое-как раскиданные по каюте. Через две недели здесь воцарится сущий свинарник — вонючее белье, заплесневелые остатки еды…

Поняв все это, Уинтроу принял решение отказаться от дальнейшего спора. Обойдется он и без одеяла. Будет неуютно, конечно, но ничего — как-нибудь переживем. А выяснять отношения с Торком было попросту бесполезно. До этого человека никогда не дойдет, что засаленное одеяло способно вызвать брезгливость и может быть воспринято как оскорбление. Уинтроу упрекнул себя за то, что не присмотрелся как следует к Торку заранее. Это поистине избавило бы их обоих от нескольких неприятных минут.

— Ладно, — сказал он без раздражения. — Проехали и забыли.

Повернулся, поморгал глазами, чтобы скорее приучить их к темноте, и двинулся прочь. Было слышно, как за его спиной Торк шагнул к двери.

— Утром щенок всенепременно нажалуется папочке, — догнал Уинтроу его насмешливый голос. — Полагаю, впрочем, капитан скажет, что мужику и матросу отнюдь не пристало хныкать по поводу нескольких пятнышек на одеяле!

«Может, и скажет», — подумал Уинтроу. Доподлинно выяснить это, правда, вряд ли удастся, потому что ябедничать он вовсе не собирался. Глупо это, жаловаться на мелкое неудобство.

Казалось, его молчание встревожило Торка.

— Уж не воображаешь ли ты, — повысил голос он, — будто твое нытье способно втравить меня в неприятности? Так вот, ничего не получится! Уж я-то твоего отца знаю!

Уинтроу опять не ответил, оставив без внимания и насмешку, и скрытую в ней угрозу. Решив прекратить пустой спор, он постарался от него отрешиться и на уровне испытываемых чувств. И успокоил свой дух, в полном соответствии со жреческой наукой очистив его от обиды и гнева. Не то чтобы эти чувства рассматривались как недостойные; просто испытывать их по отношению к Торку было пустой тратой сил. Уинтроу старательно убирал из своего внутреннего состояния все, что относилось к эпизоду с испачканным одеялом. Это вполне удалось ему, и ко времени возвращения на нос корабля он вернул себе не только ясность и спокойствие духа, но и его целостность.

Облокотившись на фальшборт, Уинтроу посмотрел в темную ночную даль. В гавани стояло на якорях множество кораблей, и на каждом горели огоньки. Уинтроу обвел их глазами, остро осознавая свое неожиданное невежество. Для него, наследника множества поколений торговцев и мореходов, корабли были чем-то непонятным и чуждым. Как разобраться?… Пока Уинтроу видел только, что большей частью это были двух-или трехмачтовые торговые суда — он отличал их по высоким кормовым надстройкам. Между ними виднелось лишь несколько рыболовных…

А вдоль берега вовсю шумел кишащий народом ночной рынок. Миновала дневная жара, и там и сям загорелись огоньки уличных жаровен — ветер доносил аромат жарящегося мяса и даже шипение жира, капавшего на угли. Вот потянуло с другой стороны: запахло пряными соусами и хлебом, румянившимся в печи. С берега долетал гул голосов, обрывки песен, смех, женский визг… Отражения огней, горевших на суше и на палубах кораблей, дробились на волнах, прокладывая неровные, изломанные дорожки…

— И все же, — проговорил Уинтроу вслух, — есть во всем этом некий покой.

— Это потому, — тотчас отозвалась Проказница, — что все идет своим чередом.

Какой все-таки женственный был у нее голос. Казалось, он нес в себе темную бархатистость самой ночи. И даже точно так же неуловимо отдавал дальним дымком. При звуке ее голоса Уинтроу ощутил, как поднимается из глубин души теплая волна ничем не замутненной радости. Он даже не сразу осознал это. А осознав — изумился.

— Что ты такое? — спросил он с тихим благоговением. — Когда я от тебя отдаляюсь, мне начинает казаться, что следовало бы опасаться тебя. По крайней мере — быть настороже… Но вот я на борту, и вот я слушаю твой голос, и это похоже на… не знаю… мне кажется, влюбленные испытывают нечто подобное…

— В самом деле? — обрадовалась Проказница, и ее голос звенел счастьем, которое она даже не пробовала скрыть. — Значит, ты испытываешь примерно то же, что и я. Ты знаешь, я пробуждалась так долго… столько лет… дольше, чем жизни твоего отца и деда вместе взятые. С той самой поры, как твоя прапрабабушка подарила мне частицу себя. И вот наконец сегодня я смогла пошевелиться, открыть глаза и снова увидеть мир. Я ощутила запах и вкус, я услышала звуки. Я увидела людей… и, ты знаешь, я вострепетала! Кто они, недоумевала я, кто они, эти создания из плоти и крови, изначально вселенные в свои тела и обреченные умереть вместе с ними?… Я недоумевала и боялась, ведь откуда мне было знать, что вы, столь чуждые непонятные, пожелаете надо мной учинить?… Но вот кто-нибудь из вас подходит поближе, и я убеждаюсь, что мы сотканы из одной пряжи жизни, вы и я. Мы различны и именно поэтому дополняем друг друга. И потому твое присутствие наполняет меня радостью, потому что я начинаю полнее ощущать биение своей собственной жизни!

Уинтроу неподвижно стоял у фальшборта, внимая речам Проказницы, как внимал бы вдохновенному гласу поэта. Она на него не смотрела. Ей не требовалось смотреть на него — она просто видела. Она тоже глядела туда, где в ночном сумраке горели казавшиеся праздничными огни. «Мы с ней видим одно и то же», — подумал Уинтроу, и улыбка, игравшая на его губах, сделалась шире. Всего несколько раз в его жизни бывало так, чтобы слово истины столь же верно достигало души и немедленно пускало в ней корни, как пускает корни семя, упавшее на плодородную почву. Так некоторым из лучших монастырских учителей удавалось облечь в простые и неожиданные слова подспудное знание, которое до той поры дремало в нем, не умея пробиться на свет.

Голос Проказницы отзвучал в теплой ночи, и Уинтроу ответил: