Уже как в поля выехали — спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то — Харлам с Онисимом — заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона — епитимейника — недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. «Некоторая Заповедь» — один епитимейник назывался, который у Гришани был, — но много и других имелось. Епитимию — покаяние — налагали за прелюбодейства всякие. Типа:
А се грехи:
Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.
Аще кто блуд сотворит со скотом.
Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,
Аще лежати створит блуд жена сама в ся,
Или древом, или инем чим…
Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.
— О совокуплении, — нарочито гнусавым тоном рек Онисим: — Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися… Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?
— Да ну вас, срамников, — отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.
— То гулящие жёнки, да и слободка такая же… Однако я уж три лета как там не бывал…
— Ага, «не бывал», — усмехнулся в усы Харлам. — А кто на той седмице шлялся?
— И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил…
— И чрез трое ден вернулся.
Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво — садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро — не лето, чай.
Подогнали коней, прикрикнули.
— Посматривай, Олег Иваныч, — предупредил Харлам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то — казалось, рядом — заржали кони.
— Неужто не пронесет в этот раз, Господи? — шепотом произнес Харлам и перекрестился.
Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками… и сзади, с орешника… от болотины…
Впряженная в телегу пегая кобыла вдруг встрепенулась, словно почуяла волка. Остальные кони обеспокоенно прядали ушами. Узкая дорога впереди, казалось, проваливалась, исчезая в заросшей чертополохом и кустарником балке, темной из-за вплотную обступивших ее сосен. Не лежало почему-то сердце у Олега Иваныча к этой балке, ох, не лежало!
Однако — ехать-то надо было. Вот и поехали. А кругом кусты, сосны, темень! Вороны каркают!
Едва спустились вниз, на тебе — прямо поперек дороги лежало дерево. И не поймешь — то ли само упало, то ли помог кто. Рядом, прямо на повороте, росла сосна с большими сучковатыми ветками — старая, корявая, мощная. С одной из веток, ближе к вершине, свисала вниз… то ли вожжа, то ли веревка. То ли вообще чьи-то кишки…
Кивнув на лежащее дерево, Харлам обернулся к тележным:
— Убирайте тихохонько. А ты, Олег Иваныч, ежели что — скачи без огляду, мы прикроем. Никак невозможно, чтоб с тобой случилось что, никак… Ага, глянь-ка!
Олег Иваныч уже и сам увидел. Впереди, из-за черемуховых зарослей, показалась вдруг хрупкая фигурка подростка в черной монашеской рясе, подпоясанной простой веревкой, и в черном же клобуке, низко надвинутом на глаза. Длинные, давно не мытые волосы парня свалялись, лицо было покрыто пылью, глаза настороженно осмотрели обозников.
— Чьих будете, люди добрые? — поклонясь, мальчишка подошел ближе.
Ничего вроде особенного не спросил, даже кланялся вежливо. Но… как-то не так… С вызовом каким-то, нахраписто, вроде как издевательски даже! А глаза-то, глаза — так и зыркали!
— Чьих будем — не твое дело, — тронув поводья, Олег Иваныч подъехал ближе. — А вот ты-то кто?
Мальчишка вдруг вздрогнул и внимательно всмотрелся в него. Что-то промелькнуло в темных глазах парня — узнавание, удивление — что-то… Так и стоял он молча. Пялился, удивленно хлопал ресницами.
— А ну, лови его, ребята! — спрыгивая с коня, неожиданно крикнул Харлам.
Епифан с Онисимом, бросив дерево, рысью ломанулись к мальчишке.
Усмехнувшись, тот быстро отпрыгнул в сторону, к корявой сосне и, когда казалось, что вот-вот дотянутся до него цепкие руки преследователей, схватился за свисавшую вниз веревку, дернул… И вмиг оказался на вершине!
Постоял на ветке, рукой махнул, крикнул:
— Езжайте, мужики, с миром! — Постоял немного, улыбнувшись, добавил: — И ты езжай, господине! Помни русалии да молись Яриле за Степанку.
— Какому, к бесу, Яриле? Да за какого Степанку?
А мог бы и не спрашивать Олег Иваныч. Не было уж на сосне никого. Только где-то неподалеку заржали-затопали кони. И стихло все, словно привиделось. Ни коней, ни ржания, ни мальчишки в рясе.
— Чудны дела твои, Господи! — покачал головой Харлам. — Я-то уж думал — биться придется. Угодил ты, господине, разбойникам!
— Что за разбойники такие? — переспросил Олег Иваныч, очень его интересовал вопрос — чем это он им угодил.
— Язычники то, — пояснил с телеги Онисим. — Из-под Твери откель-то пришедцы, с весны еще, с маю. Вот эдак высматривают да имают конного-пешего, а уж опосля в жертву Яриле богомерзкому приносят в капище своем поганом. А капище-то — тут, за болотиной где-то. Так люди сказывают!
Онисим, а вслед за ним и остальные перекрестились.
Язычники… Много их оставалось еще и в Москве, и в Твери, и в Новгороде. И чем дальше от городов — тем больше. Хотя… с холма, что у Черного леса, Москву видно. А вот поди ж ты…
Вспомнилось вдруг Олегу Иванычу давнее московское посольство. Погоня. Изба в дальнем лесу. Языческие игрища — русалии да танцы полуголых дев. Да как пожгли капище, да выбрались еле… А не оттуда ль отрок-то? Не смотри, что в рясу одет. Может, и вправду язычник. Ну, да Бог с ним, с отроком, главное — из лесу выбрались. За холмом посветлело — выйдя из лесу, дорога пошла полями. Кое-где жнивье было уже сметано, а где-то еще жали — согбенные фигуры жнецов было хорошо различимы на светло-желтом фоне поля. Солнце уже зашло. Смеркалось. Убегающая в поля дорога огибала холмы и небольшую дубраву. За дубравой виднелись избы. То и была конечная цель пути — деревенька Силантия Ржи, московского служилого человека… Добрались, слава Богу!
Последние лучи скрывшегося солнца еще золотили маковки церквей в Кремле, а над Неглинной уже стелился туман. Холодало, от реки явственно несло сыростью. На вымолах рыбаки разложили костры — грелись.
Боярин Ставр захлопнул ставни и, кликнув Митрю, велел тому позвать хозяина — затопить печи. В ожидании тепла хлебнул мальвазеи из небольшого кувшинца, заходил задумчиво по горнице, бороду рукой теребя. Назавтра собирался в Новгород небольшой караванец с понизовым хлебом. С караванцем этим и планировал уехать Ставр — не ждать неделю в попутчики Стефана Бородатого, государева дьяка. Хоть и безопасней было б со Стефаном-то, да не мог больше ждать боярин — были, чай, и в Новгороде делишки… не только в самом городе, но и в дальней пятине его, на Обонежье Нагорном, в погосте Куневичи. Но — там больше дела личные…
Охваченный сладким томлением, обернулся Ставр на скрип двери.
Вошла девчонка — та, с глазами как реки, черна коса, под сарафаном грудь ходуном ходит — поклонясь, квас на стол поставила да принялась постелю готовить гостю… Наклонилась… Эх, хороша девка!
Тут и Митря Упадыш на пороге возник:
— Не видать нигде Неждана, боярин-свет, все оббегал.
— Ну, тогда сам растапливай, — махнул рукой Ставр. — Мерзнуть мне, что ли?
Подошел ближе к девчонке:
— Хозяин-то твой далече ли?
— На богомолье с Гликерьей, супружницей, с обеда отправились в монастырь ближний, — обернувшись, улыбнулась девчонка — ай, глаза ясные! — с полу сор подобрав, добавила, что занемогла третьего дня Гликерья-то, вот и поехали. Теперь уж, видно, там и ночуют, на дворе монастырском, а тут к утру ужо будут.
— К утру, говоришь? — обернувшись, Ставр мигнул Митре. В глазах боярина вспыхнули языки злобного пламени. — Тебя как звать-то, дщерь?
— Ульянка.
Давно уж заподозрила неладное Ульянка. Уж слишком масляны у боярина заезжего глаза делались, когда говорил с ней. Что ему надо — и совсем уж глупая баба сообразит, а Ульянка глупой не была. Потому, в клеть зайдя, не только припасы забрала…
А почуяв неладное, осторожненько подалась ближе к двери. У двери, уперев руки в бока, стоял козлобородый Митря и нехорошо улыбался.