Читать интересную книгу Освобождение шпиона - Данил Корецкий

Он встал с постели и вышел в коридор. В прихожей стояла Марина, держала в руке остроносую туфлю с красной подошвой, на высоченной прозрачной «шпильке».

— О… Привет, — сказала она каким-то ненатуральным голосом.

— Привет. По-моему, ты сейчас в Тюмени, — сказал Евсеев, жмурясь от яркого света. — Танцуешь в черных колготках с этими, как их… С перьями на голове. Или я сплю?

— Ты не спишь, дорогой. А я не в Тюмени. И не танцую в черных колготках. — Она отшвырнула в сторону туфлю для стриптиза, заглянула под трюмо.

— Мои милые домашние тапочки, мои хорошие, цып-цып… Как я по вас соскучилась, если б вы знали!

У Юры создалось впечатление, что она избегает смотреть ему в глаза.

— А почему ты не танцуешь?

— Потому что сбежала, — тон был тоже неестественный: вроде искусственно-бодрый, а на самом деле взвинченно-возбужденный.

— Послала всех подальше, села на самолет и улетела к моим родным домашним тапочкам…

— А зачем же ты от них уезжала?

Она наклонилась, обула красные панталетки с открытыми пальцами, выпрямилась, подошла к Евсееву, обняла и уткнулась в плечо, так и не показав глаз.

— И к родному мужу. Вот так.

Странная история. В ней не было никакой логики.

— Зачем же было лететь за тридевять земель, чтобы потом лететь обратно?

Евсеев посмотрел на нее. Лицо осунулось, под глазами круги.

— Надо же было самой убедиться, что Тюмень — столица деревень…

— Ты же говорила, это столица нефтяных королей…

— Туда в войну перевезли труп Ленина из мавзолея, он хранился в сельхозакадемии. Потому что он — гриб. А Тюмень — самое тоскливое место во всей Сибири. Даже во всей вселенной.

— Не надо про Ленина и про грибы. Не заговаривай мне зубы. Что там случилось?

— Нефтяные короли достали. Хотя и Пупырь не лучше, если честно… Слушай, у тебя поесть ничего не будет? Весь день моталась, некогда было, а в самолете вырубилась, едва села в кресло…

— Твои любимые рыбные палочки, — сказал Евсеев.

Она кивнула.

— Хоть что угодно! А коньячку можно?

Евсеев надел тренировочный костюм, посмотрел на часы: половина шестого. Пошел умываться. Когда вышел из ванной, на кухне уже играло радио, скворчало масло в сковороде и клубились густые ароматы отдела полуфабрикатов. Он захватил из бара бутылку «Юбилейного» и пару бокалов.

— Что случилось, Марина?

— Да ничего особенного… Собралась всякая толстопузая шелупень, с перстнями на каждом пальце да наглыми рожами. Пупырь с ними заигрывает: тю-тю, трали-вали… Вкусно, Юр. Еще хочу…

Она выложила со сковороды то, что осталось, подняла бокал с коньяком.

— В общем, дорогой мой, несравненный мой муж! — объявила она торжественно. — Хочу выпить за тебя. Потому что… Во-первых, потому что мы расстались как-то нехорошо. Многое осталось недосказанным. Во-вторых, потому что в общем и целом ты оказался прав: надо кончать с этими подтанцовками. Я признаю свое поражение, выбрасываю белый флаг и готова хоть завтра идти в Академию хореографии, нести доброе и, как там говорится… вечное. Уходить в восемь, приходить в пять. Танцевать для мужа голой под сенью семейной люстры…

— Не просто танцевать, — сказал Евсеев.

— Хорошо. Буду раздеваться и делать все остальное.

— Не только. Ты родишь ему ребенка.

Она задумчиво посмотрела в бокал, будто из янтарной глубины ей должны были подсказать ответ.

— И рожу ему ребенка, — нараспев повторила она. — Мальчика. Четыре кило пятьсот. И все у нас будет хорошо.

Она едва пригубила коньяк, отставила бокал в сторону. Евсеев смотрел на нее. Ему казалось, она вот-вот расплачется.

— Что произошло, Марина?

— Ничего. Почти ничего. — Она попыталась улыбнуться. — Устала просто… как лошадь. С Пупырем разругалась… Ты не будешь против, милый, если я станцую тебе в другой раз? А пока что просто приму душ и завалюсь спать?

— Я буду просто вне себя, — сказал Евсеев, изображая полное спокойствие. На самом деле внутри у него все кипело. — Мебель порублю в щепки.

— Вот и прекрасно. Мне нравятся темпераментные мужчины.

— Там хватало таких, да? — не удержался он.

— Там не хватало тебя, Юра.

«Опять уклонилась от прямого ответа. Но из того, что сказала, — ясно: да, там хватало темпераментных мужчин, но мужа не хватало, что заставляло верную жену страдать и нестись ночью через всю страну…»

Марина встала.

— Пойду выкупаюсь. Ты знаешь, что после войны тюменских уличных котов ловили и отправляли спецрейсом в Ленинград? Спасать Эрмитаж от крыс. Я всю дорогу думала над этим и не могла понять, почему именно тюменские коты им понадобились, что в них такого особенного. Есть ведь гораздо ближе города… Думала, что это типа как рижский ОМОН, головорезы такие…

«Хватит пиздеть!» — хотел крикнуть Евсеев, но сдержался и спокойно спросил:

— Откуда ты знаешь про рижский ОМОН?

— Мы же жили в Риге с родителями. Ты забыл? Правда, я тогда была маленькой…

— И к чему ты рассказываешь мне про котов? Или больше не про что?

— Не знаю. Наверное, по животным соскучилась. Во, слушай. Привези мне Брута, а? Сегодня. Я так по нему соскучилась, по черту лохматому. Вот проснусь, а Брут уже здесь — здорово, правда?

Последние слова она прокричала уже из ванной, под шум воды. Евсеев посмотрел на бокалы с коньяком — оба остались почти нетронуты. Он встал, пошел в прихожую, взял ее сумочку, открыл и вывалил содержимое на пол. Среди обычной женской ерунды, которая имеется в любой сумочке, на паркет упали две пачки тысячных купюр, перехваченных аптечной резинкой. Все стало ясно! Другие аптечные резинки она выбросила, а деньги — вот они… Это и есть уликовый материал, недаром Мигунов перед попыткой ухода сжег несколько миллионов, да и Толмачев[2] сжигал доказательства измены, только резинки почему-то оставил, по ним и сосчитали уничтоженную сумму.

Держа пачки в руках, он пошел в ванную, постучал в дверь и тут же понял, как это глупо: надо было выбить с разбегу защелку!

— Открыто.

Она стояла под душем, вода покрывала тонким слоем маленькие груди, огибала пупок, скатывалась на выбритый лобок и стройные ноги, гладкая кожа сверкала… Левая рука прикрыла правое предплечье, в широко раскрытых глазах плескалась растерянность.

— Это не мои деньги…

Юра подошел вплотную, хлестко ударил по лицу сначала одной пачкой, потом другой. Одной — другой. Одной — другой… Пачки растрепались, купюры планировали в ванну, намокнув, забивали слив…

Марина закрыла лицо ладонями. На правом предплечье синели овальные пятна: следы от сдавливания пальцами — классика судебной медицины.

— Это деньги труппы, Пупырь передал в кассу!

— И это тоже Пупырь?! — он показал на синяки. — Или они тоже не твои?

Она заплакала и опустилась в ванну.

— Кому ты заговаривала зубы?! Ты забыла, что я не Пупырь?! Выкладывай все, иначе хуже будет!

Юра не представлял, что может быть хуже. Сердце бешено колотилось и грозило проломить грудную клетку. Хуже всего мог быть только инфаркт. Он знал такие случаи.

Марина сидела среди мокрых денежных купюр, обхватив руками колени, и, всхлипывая, смотрела куда-то вниз.

— Говори! И в глаза смотри, в глаза!

Она не подняла голову и ответила не сразу.

— Они все шлюхи, вышедшие из стриптиза, — произнесла она наконец. — Он специально набирал именно таких.

— И что? Он заставлял вас…

— Нет. Никто никого не заставлял. Просто все хотели заработать бабок. Все были в курсе. Даже областная администрация… В смысле, мужики из администрации. Это так, полуофициально. Вечерний концерт в филармонии, а потом до утра — шансон с голыми задницами на столах, в дачах и саунах…

— Я же с самого начала говорил тебе, что так и будет!

— Я не знала, что задумал Пупырь, когда поняла, уже было поздно… Но я ни с кем не спала… Вот синяки, это меня тянул один… Но я вырвалась…

— А деньги откуда?! Дура! Тупица! Не говори мне, что это в кассу, а то я не знаю, что с тобой сделаю!

Марина вздохнула, умылась, выключила воду.

— Да, это не в кассу, — мертвым голосом сказала она. — Но пойми, я могла доработать до конца, положить деньги в банк, и ты бы ничего не узнал! Там должна была набежать большая сумма. Но я почувствовала, что не могу, это все не мое! И с этим покончено…

— Неужели? Большая радость!

Она шмыгнула носом и виновато посмотрела на него.

— В конце концов, у меня есть муж. Я поняла, что он самый лучший. Ты ведь меня не бросишь?

Некоторое время Евсеев стоял молча, в тяжелом размышлении. Потом стал стаскивать тренировочный костюм.

— Посмотрим на твое поведение, — буркнул он. — Давай, становись!

* * *

Брут мел хвостом по паркету и пускал радостные слюни, что было на него совсем не похоже. Значит, знает, что за ним пришли… На обеих передних лапах у него красовались повязки из эластичного бинта.