Поддавшись общему психозу, я рыдал, комок подступил к горлу, слезы застилали глаза, они текли по щекам, как и у многих в толпе. Все происходило как во сне. Войдя в Колонный зал, я увидел возвышавшийся гроб, окруженный венками из живых цветов с траурными лентами, соратников вождя, стоявших в почетном карауле: Молотова, Микояна, Кагановича, Хрущева, Маленкова, Берию и маршалов Буденного, Ворошилова — знакомых с детства по фотографиям и портретам. В гробу лежал генералиссимус с рябоватым, восковым лицом, с седыми волосами и жидкими усами. Он был так не похож на те портреты, которые окружали нас с детства. И вместе с тем это был Сталин, это был он! Недалеко от гроба перед небольшим холстом сидел на стуле художник Александр Герасимов. Он бросал взгляд в сторону гроба и быстро, размашисто писал. В руках у него были палитра и кисть. Мне была видна только обратная сторона холста на подрамнике. Я и раньше, еще в Ленинграде, видел Герасимова, когда он приезжал на защиту дипломных работ в Институт им. И. Е. Репина, куда мы ходили к своим друзьям по академии. Теперь я узнал его по смуглому одутловатому лицу с усиками, седеющей шевелюре кудрявых волос и характерной черной бабочке на белом воротничке рубахи. В Колонном зале звучала траурная музыка, она лилась сверху и наполняла душу щемящим чувством скорби.
Зимой, мы с Чижом и Женей Широковым пошли на выставку в Русский музей. Стоял сильный мороз, поэтому в залах посетителей было немного. В советском разделе висела новая огромная картина Александра Герасимова «Прощание со Сталиным». На ней был изображен лежащий в гробу вождь, окруженный венками, Колонный зал с приспущенными знаменами, хрустальные люстры окутывал муар. У гроба стоял почетный караул и члены Президиума ЦК. Все те же знакомые лица, только не было среди них Берии. На месте его фигуры еще свежими масляными красками поблескивал портрет совершенно другого человека. На картине все было очень похоже на тот траурный день, у гроба сидел художник с палитрой в руках, это был автопортрет президента Академии художеств СССР Александра Герасимова. Картина занимала всю стену. Экспозицию дополняли большие акварели, на которых был изображен Сталин в Кремлевском кабинете: стоящий у окна, сидящий за письменным столом, отдыхающий в кожаном кресле с томиком Ленина в руках, Сталин, подписывающий документы красным толстым карандашом. Не знаю, были ли акварели написаны с натуры, или художник работал по памяти, но сделаны они были мастерски. Разглядывая большое полотно, я на мгновение вновь пережил тот мартовский день, когда ушел человек, которого мы считали бессмертным, и вспомнил слова Эразма Роттердамского: «Лучше меньше знать и больше любить, чем больше знать и не любить». Прошло совсем немного времени, но мы с Чижом и Женей Широковым стали уже другими, и по-иному смотрели на прошедшее.
Поездка в Москву на похороны вождя закончилась совершенно неожиданным поворотом в нашей судьбе. По возвращении в Ленинград студентов, самовольно уехавших на похороны Сталина, вызвали на бюро комсомола. Отправляясь туда, мы с Чижом, стараясь угадать причину:
— Наверное, они хотят услышать о похоронах подробности, как все было, захотят послушать нас на общем собрании факультета, так что, готовься, Вовчик, только не рассказывай, как в давке потерял кепку и пуговицы на пальто, — говорил Чиж.
— Да и ты пострадал, твои галоши навечно остались на тропе к Колонному залу, — отпарировал я.
— Жалко галоши, все-таки ленинградской фабрики «Красный треугольник», дефицит, — улыбнулся Чиж.
— Да, у нас есть что рассказать, несмотря на сложности, нам все же удалось побывать в Колонном зале, наверное, нам вынесут благодарность, — неуверенно поддержал я.
Женя, шедший рядом с нами, сочувственно заметил:
— Мне не нравится, что вас вызывают на бюро, думаю, всех, кто ездил на похороны ждут большие неприятности.
Несмотря на внешнюю веселость, меня не оставляла тревога. Да и настроение Чижа мне показалось нерадостным, было видно, что он просто хорохорится.
Члены бюро комсомола набросились на нас, не дав сказать ни слова в свое оправдание.
— В это тяжелое время, — с пафосом начал Костя Мистакиди, и на его глазах навернулись слезы, — когда вся страна осиротела и сплотила свои ряды, каждый, оставаясь на своем посту, продолжал работать, учиться, словом, служить Родине. А эта группа студентов, комсомольцев, — он погрозил в воздухе указательным пальцем руки, которая была густо покрыта татуировками, — дезертировала, бросив свои рабочие места. Видите ли, они решили проститься с товарищем Сталиным. А мы?! Мы выходит не хотели проститься с товарищем Сталиным?! — он обвел тяжелым взглядом членов бюро комсомола, даже не взглянув на нас, — им все можно, — он вновь погрозил пальцем в нашу сторону, — бросить занятия, прогулять! Видимо, эти товарищи думали, что их встретят с распростертыми объятиями, да еще будут благодарить за их прогулы! Нет, дорогие товарищи! Я считаю ваш поступок несовместимым с высоким званием комсомольца. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ всю группу дезертиров.
Мнение членов бюро факультете разделилось:
— Строгий выговор! — требовали одни.
— Исключить! — настаивали другие.
Секретарь бюро Морозова, чемпионка Олимпийских игр по академической гребле на восьмерке, мощная крепкая спортсменка сказала:
— Предлагаю сурово наказать беглецов, присоединяюсь к предложению товарища Мистакиди об исключении из комсомола этих товарищей со всеми вытекающими из этого последствиями. Уверена, что и член бюро комсомола института, заслуженный мастер спорта, чемпион Олимпийских игр в Хельсинки, золотой медалист, уважаемыйЮрий Тюкалов также поддержит наше решение. Ректорат же поставит окончательную точку в судьбе дезертиров, оставить ли их вообще в институте.
Все опять зашумели. В конечном итоге нам решили вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку.
После этого собрания я решил покинуть институт и поделился своими мыслями с Чижом, на что он, помолчав, ответил:
— Ты знаешь, Вовчик, я раньше никогда тебе не говорил, но я с детства хотел стать моряком. После вчерашнего бюро во мне что-то сломалось, у меня уже нет того желания стать скульптором.
— Да, Стах, ты просто прочитал мои мысли. У меня руки опустились, какая-то апатия, я не могу ни рисовать, ни писать, надо готовиться к сдаче зачета по композиции, а мне ничего не лезет в голову. Может ты и прав насчет Морфлота, и я с детства мечтал окунуться в морскую стихию.
Вечером этого тяжелого дня мы с Женей Широковым, Чижом и моей любимой девушкой, красивой зеленоглазой второкурсницей Галей Мосенковой, ребенком пережившей весь ужас Блокады и потерявшей на фронте отца, решили пойти в ресторан, где в свое время обмывали поступление в училище.
— Женя, позвони Мальцеву, может он составит нам компанию, ведь сегодня мы гуляем на деньги, заработанные в Маринке? Спасибо Юре, с его подачи мы стали артистами миманса.
— Звонить бесполезно, я знаю, что сегодня он занят в спектакле, а следующий гонорар обязательно обмоем с ним и даже с балеринами.
Ресторан «Кавказский» располагался на Невском проспекте, в цокольной части старинного особняка, и пользовался большой популярностью у ленинградцев за вкусные и недорогие восточные блюда. Зал был разделен невысокими стенками кабин на две части. В его торце, на невысокой эстраде располагался оркестр. Музыканты исполняли азербайджанскую музыку на восточных народных инструментах. Мы заняли свободную кабину ближе к оркестру.
В ресторан «Кавказский» любил заходить Николай Симонов, артист Театра драмы им. А. С. Пушкина. Еще до войны он блестяще сыграл роль царя в двухсерийном фильме «Петр Первый» по одноименному роману Алексея Толстого.
Николай Симонов был завсегдатаем ресторана и даже имел свое постоянное место за столиком, которое никто не имел право занимать. После вечерних спектаклей Симонов заходил в ресторан, официант традиционно ставил перед ним большой фужер с водкой, накрытый сверху горячим чебуреком. Сидящие в зале гости не сводили глаз со своего кумира, многие приходили специально посмотреть на любимого артиста. Оркестр замолкал. Усталый актер молча смотрел перед собой, это продолжалось иногда довольно долго, потом он встряхивал седой головой, словно отгоняя какие-то мысли, залпом опрокидывал фужер, надкусывал чебурек и вяло жевал. Лицо его краснело. Симонов откидывался на спинку диванчика и закрывал глаза. Словно по команде взрывалась аккордами восточная музыка под ритмичные удары барабана. Великий артист наслаждался, слушая музыку. Иногда это длилось полчаса, иногда больше, после этого он резко вставал и уходил своим широким шагом размашистой походки. Так было и в этот раз. После ухода Симонова покинули ресторан и мы, вдоволь налюбовавшись на своего кумира и осушив бутылку алабашлы под чебуреки.