не удивляюсь, что мы с тобой, например, даже знакомы не были.
Как же ловко этот мир всё-таки всё устроил. Так незаметно вписал в себя чужака, что даже случайно придуманная легенда и та сходится почти без натяжек…
– Нас кормили, одевали, даже чему-то учили вместе с господскими детьми, и в целом всем жилось вполне неплохо… – ки-Рин дёрнул плечом, – кроме меня. Видишь ли, моя беда в том, что я с детства не терплю, когда кто-то считает, будто я хуже, чем он. Я не выношу всех этих «лучших людей» прежде всего потому, что они якобы лучшие. Мы и с Халогаландом-то никогда не поладили бы, не останься мы в школе вдвоём… А для того, чтобы выжить в доме у Рина и тем более добиться его благоволения, нужно было льстить, пресмыкаться и заискивать. Мои, с позволения сказать, братья и сёстры очень талантливо овладели этим искусством, я – нет. Угадай, кого из нас больше любили? Господа меня презирали, слуги на всякий случай раболепствовали, и хоть бы кто-нибудь, пропасть побери, смотрел на меня как на человека. Все шалости в доме, конечно же, вешались на меня – об меня в детстве сломали столько розог, что, мне кажется, теперь меня можно бить по спине кнутом, и я ничего не почувствую. Объяснять что-то взрослым было бесполезно, никто не трудился слушать, и споры с другими детьми приходилось решать самому. За драки мне тоже влетало, но, видят ушедшие боги, оно того стоило… Знаю, знаю, насилие недостойно разумного человека и всё такое, но я никогда не был особенно хорош в выражении чувств словами. Потом, когда мы стали постарше, мои благородные братья, с которыми мы вечно собачились, как-то раз послали своих слуг потолковать со мной на заднем дворе… Блистательным господам не пристало руки марать. У меня к тому моменту уже хватало опыта, но против пятерых разом всё равно было сложновато, – он с невесёлой усмешкой потёр подбородок. – Выбитая челюсть всё ещё иногда болит, когда погода меняется. Зато братишки в итоге поняли, что не так-то просто охмурить богатенькую невесту, если у тебя в улыбке не хватает пары зубов, и что фонарь под глазом не так-то просто запудрить перед каким-нибудь важным светским балом… Потому что не ответить на их любезность тем же я, конечно, не мог. Тогда старший Рин чуть было не вышвырнул меня прочь… Как ты мог догадаться, не в первый раз и не в единственный. Жаль, что передумал, я был бы только рад, вот только мама, – тут Лексий заметил, как уголок губ Элиаса болезненно дрогнул, – зачем-то снова и снова уговаривала его сменить гнев на милость… Не знаю, почему он её слушал. Вряд ли во имя памяти о былом, разве что он под старость стал сентиментальным…
Сын Августа Рина секунду помолчал и устало провёл рукой по глазам.
– Моя мать – проклятое чудо кротости и долготерпения. У меня нет никого, кроме неё, и я очень её люблю, но, пропасть, как же мне за неё стыдно! Не знаю, куда деваться от самого себя, когда вижу, как она унижается перед теми, кого считает выше. С какой грязью готова себя смешать, лишь бы я – я и только, ей самой ничего не нужно, лишь бы мне было хорошо – всеми правдами и неправдами оставался поближе к «высшему свету». Она правда верит, что это – залог счастья. Айду и Наллен, она так гордится тем, что её ребёнок вырос в «богатом доме», что мне никогда не хватит духу открыть ей глаза на то, что это были семнадцать лет пытки…
А у какого сына хватит? Тем более – у сына единственного. У единственной надежды, единственной радости… единственного, что вообще есть своего у некогда хорошенькой стареющей служанки. Лексию вдруг невпопад подумалось: наверное, этот старший Рин чертовски привлекателен, если уж столько женщин упало – и, говорят, продолжает падать – к нему в объятия…
– Когда мне стукнуло семнадцать, я сбежал, – негромко сказал Элиас. – Сейчас, оглядываясь назад, удивляюсь, чего ради терпел так долго. Чтобы прилично овладеть хоть каким-нибудь делом, надо начинать учиться куда раньше, а я вместо этого тратил время на пререкания с гувернёрами, которые пытались исправить моё чудовищное произношение на пантеи… Когда я наконец вырвался, то обнаружил, что ничего не умею. Первую пару лет брался за любую работу, какую мог. Был грузчиком в гелльском порту, на самом деле, мне даже нравилось, но всё это приносило гроши, а я твёрдо решил, что обеспечу матери независимую безбедную жизнь. И, кроме того…
Он остановился, перевёл дух и с тихой, годами сдерживаемой где-то внутри, но так и не остывшей ненавистью продолжил:
– Кроме того, я по горло сыт тем, что меня постоянно судят по делам моего так называемого отца. Я смертельно устал слышать, что я всегда и для всех прежде всего «ах, сын того самого Рина?». Больше всего на свете я хочу, чтобы во мне видели не его, а меня. Сначала мечтал сменить фамилию, но потом понял, что имя – это просто слово, а слова ничего не значат. Значение имеет только дело, и я намерен сделать так, чтобы мои дела запомнили. Даже если ради этого придётся умереть лет через десять, плевать. Меня не волнуют благо и польза для других, я ведь не какой-нибудь милый Жеребёнок… Я прежде всего забочусь о себе, – теперь его усмешка была усталой и горькой. – Как истинный Рин. Папенька, наверное, гордился бы, если бы ему не было так плевать.
Элиас провёл пятернёй по стянутым к затылку волосам.
– Понимаешь теперь, кого я увидел, когда ты появился в этом доме? Ещё одного сына человека, который здорово испортил мне жизнь. Я терпеть не могу всех Ринов на свете, включая самого себя, так почему ты должен был стать исключением? Потом я съездил в Гелльс, посмотрел на своих любимых родичей и понял, что по сравнению с ними тебя ещё вполне можно терпеть.
Он вдруг улыбнулся.
– Прощения просить не стану, не жди. Обойдёшься. Хватит с тебя и того, что я хотя бы потрудился объяснить, что виноват кто угодно, но только не я. Отметь – опять же, истинно риновская манера.
Элиас встал, взял со стола книгу и, не глядя на Лексия, добавил:
– Если ты сейчас собираешься выдать что-нибудь вроде «почему ты не сказал раньше?» или «мне страшно жаль», то не трудись. Пойдём лучше ужинать.
Лексий подумал и снова закрыл открытый было рот. Пожалуй, никто тут