Читать интересную книгу Вербалайзер (сборник) - Андрей Коржевский

Борис, вполне среднего роста, наполовину лысый, слабосильный и вялый в ежедневной жизни, кивал начинавшим бабски брюзгнуть умным лицом. Его глаза, обычно резкие и злые, умягчены были коньяком, свежим воздухом и нежностью.

– Это когда ж ты успела все узнать-разглядеть, а? – спросила Вера, которой этот пикник, как и Григорию, не сильно был нужен: Ирка с Борькой, Ленка работу ищет, сиськами машет, нужны они кому, а ей, ей-то что, кроме сомнительной подружечьей благодарности? Этот, хозяин, и не смотрит, да и не надо ей, чего нет – все есть, и муж, и мужики, – ладно, чего, в самом деле, стервиться попусту? – Ладно, ладно, – сказала, – давайте за Борю, Боря хороший.

– Хороший, да, хороший, а, Иришка, хороший? – заспрашивал Борис, потрясывая девушку рукой, заведенной из-за спины, по плоскому животу под растопыристую маленькую грудь. – Хороший?

– Отличный, – ответила Ира, отстраняясь. – Я уже выпила. Гриша, а налейте мне еще. А вы тоже человек женатый, да?

– В смысле – тоже? – Григорий не знал, что там Боря втюхивал этой девице насчет своего паспортного состояния.

– А вот как Борис – жена, дети, любовницы… Боря у нас не только террорист сексуальный, он, говорят, и семьянин превосходный.

Григорий даже удивился несколько количеству злости в голосе девчонки, не девчачьей дразнящей стервозности, нет – злости бабьей, нутряной, накопленной. Это тебе не силуэт на фоне колхозного поля – ай да девка! Только если она чего хочет, так это зря – Бориса этим не проймешь…

– Да, а как же, женатый, сын вот в школу пошел. А что ж? А вот про вас, Ирочка, милая, я, например, могу сказать, что у вас семья неполная, нет? Вы ведь без отца росли, да, правильно?

– Да, правильно. Вот так же, как Боря со мной, женился папа на молоденькой.

– Ирка, ну ты чего, – вмешалась Вера. – Женатый, женился – это когда было? Хочешь замуж – так иди, кто тебя держит, гляди только – какой попадется, выйти замуж не напасть…

– Нет, Вера, Ира ведь не о том, правда, Ира, не о том, да? Давайте по рюмочке…

– Не о том, да, я о том, как вы, мужики, так спокойно…

– Что – спокойно? Других женщин имеем?

– Григ, знаешь что, – сказал вдруг из-за Ирининой спины размякший и чуть пьяный Борис, – знаешь что, давай-ка выпьем за наших жен, – они же абсолютно уверены в том, чем мы, отъехавши, занимаемся…

– Давай. Уверены, не уверены – какая разница… Я тебе, Ира, вот что скажу: это не только мы с вами, это ж и вы – с нами. И тоже – спокойно… Тоже ведь – грех, а? Любое, Ирочка, преступление, состоит только в том, что тебя застукали, только. Ну, кроме умертвия.

– Чего кроме?

– Убийства, ну изнасилования еще – это да, нельзя, никогда. А остальное – здесь что, святые есть? Вы все, девочки, такие красивые, что на Святых Вероник мало похожи.

– Почему на Вероник? – спросила Вера.

– Ну не Вероник, на Агнесс каких-нибудь, на Магдалин-то – больше…

– Ленка, ты чего молчишь, он же нас проститутками называет, – обманно сердясь, завопила Вера. – Ну как же?

– А что я, я ничего, я очень понимаю, я всегда, – застрекотала Лена, не слушавшая разговор и ждавшая просить Бориса о своем.

Посмеялись, выпили. Сидели долго. А назавтра, когда уезжали, Ира подошла к убиравшему сумки в багажник Григорию и сказала:

– Григорий, а можно я вам позвоню недели через две-три?

– Можно, конечно, а почему такой срок?

– Ну, я занята буду это время, а потом позвоню.

– Звони, Ира, звони, только зачем – я же знаю, что ты скажешь. Вот разве что ты не знаешь, что я отвечу…

– Я позвоню. Ты мне насчет греха еще расскажешь…

Любовь – как драка в темноте, – никогда не знаешь, откуда прилетит. Как будто мало было Григорию хлопот, – он в таких случаях всегда говорил, что у него слишком много имеющихся обязательств, чтобы брать на себя новые. Ира позвонила через десять дней.

– Ты меня узнал?

– Здравствуй, Ирочка, привет. Как делишки?

– Да нормально все. Я вот что…

– Да ты не мнись, чего там. Сказать что-то хочешь?

– Сказать – меньше всего как раз. Вот, звоню: раз не гожусь в Агнессы, прошусь в Магдалины.

– Слушай, Ира, Магдалина ведь тем и известна, что от греха отказалась, и я совсем не Спаситель, я из другой епархии, да и Борис… Мне будет неудобно.

– А нет Бориса, все, я ему еще тогда сказала, на даче у тебя, утром, перед тем как уезжать. Ну влюбилась, это со мной бывает, когда ты ночью уже на кухне стихи свои читал. Я запомнила сразу, вот:

Любви меня не одолеть, —

Так ветер южный гладит кожу,

Так раб спешит одеть вельможу,

Боясь до срока не успеть.

Мне увлеченья слаще гнет,

Непраздной видимости знаки, —

Так пахарь вызревшие злаки

В горсти на пробу разотрет.

В свой срок.

Вот мой срок и настал, поспела. Раннее яблочко, да?

– Спасибо тебе.

– Э нет, спасибо не отделаешься, приезжай ко мне сегодня вечером, матери еще два месяца не будет, она в Голландии, в командировке.

– Ирочка, да я не могу сегодня, у меня дела всякие.

– Не ври, я же слышу, когда неправда. Подберешь меня в семь у выхода из кольцевой «Таганской», ладно?

– Ох, ладно…

– И не охай. И вот еще что… У Бродского есть такой стих:

За что? Кого? Когда я слышу чаек,

То резкий звук меня бросает в дрожь.

Такой же звук, когда она кончает,

Хотя потом еще мычит: не трожь.

Так вот, я не чайка, ни бродская, ни чеховская, так что не волнуйся. А вот последних слов из этого стиха я тебе точно не скажу. Видишь, как я хорошо подготовилась?

– Вижу. В смысле слышу. Между прочим, Бродский любовник был никакой, и Марина его эти слова если и говорила, то, как бы это сказать, в узко предметном смысле, не про всю. Так что не обобщай, может, когда и скажешь.

– До вечера, пока.

Во второй уже половине четвертого десятка своих лет Григорий, как и любой нормальный мужик, хлопот имел гораздо больше, чем хорошо бы – работа, семья, родственнички, будь они неладны, всякая мутотень – гаражи, машины, квартиры, дачи, ремонты, нехватка денег, надобность поворачиваться вприпрыжку, добывать. Еще и бабы. Но, странно это или не странно, чем большее число забот его обременяло, тем бесстрастнее он становился. Бесстрастнее буквально, не вовсе невозмутимым, но лишенным страстей, это – выше. Чем больше он решал для себя и других всяческих проблем и проблемок, тем больше освобождался от себя внешнего для себя внутреннего, прохладного; тем раскованней он был душевно, чем больше весили ядра на кандалах долга, которыми каждый из нас приклепан к обыденности. Девки были все же отдушиной, в которую вытягивало из него чад и хмарь той коммунальной стряпни, которая по сути и есть наша жизнь. Может быть, его суетная забота обо всех и обо всем была попыткой не искупить заранее, нет, но оправдать, уравновесить, извинить грехи и грешки, им совершенные и совершаемые, настоящие и будущие, – может быть. Сам Григорий об этом не размышлял, – как тот медный сосуд, в коем был запечатан бес и который сотни лет показывали народу в Новгородской Софии; время истончило металл печати по краям, и сочилось из кувшина греховное на потребу окружным грешницам, – так же стремятся друг к дружке капли пролитой ртути, так же вбирал в себя свои отстреленные брызги Т-1000 во втором «Терминаторе».

Любые амуры близких Григорию женщин не мешали ему осматриваться по сторонам, как какому-нибудь гепарду в саванне безразличным вроде взглядом окидывать край антилопьей стаи. Рискуя, конечно, рискуя налететь при набеге на опасный рог антилопа, рассерженного нарушением покоя, а не вероятной утратой антилопицы.

Григорий ехал подбирать Иру. Начинавшие реактивно густеть московские заторы заставляли думать о чем придется, часто курить, примечать открытую опущенным стеклом теплую осень. В приемничке забряцало что-то приятное, Григорий крутнул погромче, чего обычно не делал, – советские машины надо было постоянно слушать – где вдруг загремит, застучит, завизжит. «Наутилус» пел про Тутанхамона. «И твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад» – это да, так, верно, кто же спорит. «Правда всегда одна, – так говорил фараон. Он был очень умен…» – а вот это ты, брат, свистишь, как же это одна? Тут ты, брат, думал Григорий, поворачивая от Яузских ворот вверх к Таганке, тут ты не умен, тут ты – хамон, в пирамиде недовяленный, где же это одна? Много их, правд – у каждого своя; я ее желаю – а она меня нет, или наоборот, и оба правы… Как в анекдоте: слушай, мол, я узнал, что ты с моей женой спишь – ну и что? – мне это не нравится! – странные вы люди: ей нравится, тебе – нет… Вот разве истина… Та – да, одна, наверное… Только кто ж ее знает? Да и надо ли – знать? Меньше знаешь – лучше спишь… Ага, особенно если не один… И не спишь…

Приткнув машину у небольшой церковки, – до семи было еще минут двадцать, – Григорий наладился было вздремнуть, вспомнил, что завтра вечером надо будет ехать на дачу, стал про себя перебирать, что надо еще купить, что взять, потом подумал, что, может, стоит зайти к соседу Сашке, поговорить насчет рыбалки крайний разок в Рязани, а там, в деревеньке рядом с неглубокой, но опасной омутами Проней, хороша приезжающая стоять наклонно на разведенных ногах в отцовском огороде виолончелистка из рязанского оркестра. Хороша, да, лихо она тогда в своих безумных фиолетовых трениках показывала, как охватывает бедрами виолончель, устают, жаловалась, изнутри ляжки-то, едва потом соберешь, ну, ходишь как после перетраха оркестрового… Сашка все ее уговаривал привезти на рыбку пару скрипачек или хоть альтистку, но лучше, смеялись, флейтистку с кларнетчицей: корнет-а-пистон мы, мол, заранее заготовим… Сашкина-то жена Милка – надоеда, хоть и с изюмом, худоба, грудь девчачья, наглые глаза с косинкой, – чуть ведь не завалила, – не рыбачить бы теперь с Сашкой. Григорий даже засмеялся коротко, не разлепляя опущенных тяжких век, – спать как хочется, Господи…