условий жизни, общественного бытия, отразителем которого является общественное сознание и его непосредственная действительность – язык»[273].
Довольно странно выглядит в этой статье И.И. Мещанинова следующее заявление:
«Языкознание должно обогатиться свидетельством материальной жизни человеческого общества в ее материальных и духовных выявлениях, в том числе в их отражениях на археологических памятниках, а тем самым получить объяснение в своем ходе развития в значительной степени более ясное, чем это достигается одним формальным анализом изучаемых языков»[274].
Какое отношение имеет ленточная или шнуровая керамика, те или иные формы топоров к происхождению времен, наклонений, падежей и типов склонения, к изменению отдельных звуков и т.п.? История материальной культуры может иметь известное значение для выяснения путей миграции отдельных племен и народов, в некоторых случаях она позволяет строить догадки об этнической принадлежности населения какого-либо района и то при учете всей суммы других данных.
Но памятники материальной культуры никогда не в состоянии объяснить историю происхождения форм, характер фонетических изменений и т.п. Упование на материальную культуру свидетельствует только еще раз о глубоком непонимании специфики языка как Н.Я. Марром, так и И.И. Мещаниновым и другими его учениками.
В 1945 г. вышла в свет книга И.И. Мещанинова «Члены предложения и части речи», представляющая интерес во многих отношениях. Прежде всего она интересна тем, что автор ее продолжает следовать новому направлению в деятельности исследований Марра, начатому уже ранее его работами «Новое учение о языке» и «Общее языкознание».
Неудержимый галоп на яфетических конях по Евразии и Африке, который характеризовал все работы Марра, сменился стремлением к созданию сравнительного синтаксиса различных языков. Прогрессирующий отрыв от изучения формы, начатый еще Марром, здесь заметно усиливается. Главным оказывается содержание языковой формы, но не сама форма.
«Единый процесс прослеживается не только в тождестве формальной стороны. Напротив, оказывается весьма разнообразным в своем внешнем выявлении. Одно и то же задание, даваемое содержанием высказывания, получает различные пути своего выражения и в морфологии и в синтаксисе. Движение языковой формы от одного состояния к другому может идти одинаковыми переходами, хотя бы и при различном внешнем оформлении и т.д. Таким образом, единый процесс языкового развития получает свое весьма убедительное проявление также и в тех многообразных расхождениях, а не только в схождениях, которые обусловлены различным состоянием речевого строя»[275].
Стремление выпутаться из явной стадиальной неразберихи, состоящей в констатации необозримого количества качественных скачков и стадиальных переходов, заставляет искать все новые и новые средства для описания марровской теории стадий. В 1948 г. появилась статья В.И. Абаева, содержащая более уточненную теорию стадий. Семантику слова Абаев понимает в двух аспектах:
«…с одной стороны, семантика как общеобязательный минимум смысловых функций, определяющая современное коммуникативное использование слова, – это – малая семантика, которую можно назвать также семантикой „сигнальной“ или „технической“; с другой стороны, семантика как сумма тех сопутствующих познавательных и эмоциональных представлений, в которых отражается сложная внутренняя жизнь слова в его прошлом и настоящем, это „большая семантика“ или „идеосемантика“»[276].
Учение об идеосемантике, по мнению Абаева, приводит нас к языковым стадиям. Из дальнейших его рассуждений мы узнаем, что не все элементы в языке показательны для его стадиальной характеристики.
«Две функции языка, идеологическая и техническая, которые мы различаем, порождают два типа закономерностей в его развитии, из которых только один, связанный с идеологической функцией речи непосредственно и осязаемо обусловлен развитием материального базиса, общественных отношений и мышления, тогда как закономерности языка как техники обусловлены базисом и мышлением лишь отдаленным и опосредствованным образом. Доминирующая коммуникативная функция речи, не считающаяся с общественными и идеологическими перегородками, требует нейтрализации целых речевых категорий, и они нейтрализуются или „технизируются“»[277].
Таким образом, Абаев фактически выразил отход от поисков стадий в области техники языка и необходимость перенесения их в область идеосемантики. Однако особого распространения эта новая теория стадий не получила. И.И. Мещанинов продолжал работать над дальнейшим усовершенствованием марровского понимания стадиальности.
«Под стадиальностью понимается качественно новое в языке, но не каждое качественно новое состояние будет стадией. Например, качественно новым может оказаться содержание слова…, новым будет служебное слово, обратившееся в падежное окончание или в аффикс падежного спряжения… Такие единично взятые факты могут оказаться следствием стадиальных переходов или служить основанием для них, но для этого требуется наличие более глубоких свойств, существенно меняющих весь языковой строй. Под стадией понимаются не единичные явления качественных и языковых изменений, а переход целой языковой системы в другую»[278].
Сравнительные сопоставления при синтаксической типологизации как бы выхватывают отдельные моменты схождения, что заставляет Мещанинова признать, что это само по себе не является достаточным для построения исторической схемы движения человеческой речи по чередующимся грамматическим системам.
«Подобного рода сравнительный анализ очень далек от стадиального, задачей которого является прослеживание смены грамматических конструкций в их исторической последовательности» (там же, 176).
Искомые стадиальные признаки никак не удается уравнять друг с другом, так как в различных языках они имеют различный характер. Так, например, ведущие свойства эргативности, общие для всех языков данного строя, получают различное внешнее выражение. Абхазский язык передает эргативное построение не падежом подлежащего, а оформлением глагольных показателей. Лезгинский язык, наоборот, при безличном построении глагола переносит выражение смысловых оттенков субъекта всецело на падежные окончания подлежащего. Даргинский язык полностью передает эргативные особенности как в оформлении глагола, так и в падежах подлежащего. Ненецкий язык, выделяя глагол своим субъектно-объектным построением, все же не смыкается с языками, использующими эргативную конструкцию. Следовательно, анализ с учетом только конструктивных свойств предложения оказывается явно недостаточным.
«Для одних языков та или иная схема из числа отмеченных выше явлений является господствующей, в других она выступает в ограниченных случаях, сосуществуя, но уже вклиниваясь в другую, опять-таки ведущую систему» (с. 179).
Полная невозможность втиснуть этот разнобой в какие-либо определенные стадиальные рамки заставляет И.И. Мещанинова искать новый выход для спасения не находящей достаточной точки опоры теорий стадий.
Этот выход он ищет в полном абстрагировании от формальных особенностей языка.
«Не все существующие в сознании представления о свойствах субъекта и действия получают свое грамматическое выражение. Поэтому если чукчи и коряки используют только два падежа для оформления подлежащего, то отсюда вовсе не следует, что они не представляют себе отличий между аффектом, обладанием и действием, т.е. тех отличий, которые в яфетических языках получили свое выражение в грамматических представлениях… И если одни из них не передают особою грамматическою формою осознаваемых