шпиль готического храма, с другой тянулся ряд пустующих медицинских институтов. С них еще не успели снять вывески, и это производило гнетущее впечатление. Они поднялись к храму святого Аполинаржа, и перед взором открылась котловина невероятно живописная. Хотя эта часть города была, в сущности, местом, где прошло Надино детство, она ее не знала.
— Да, у меня там остались все мои пожитки, включая Незвала. — Ян подбородком кивнул на подковообразное здание Института судебной медицины имени Главы. — А вдруг там что-нибудь еще сохранилось? Нет, пожалуй, ничего, — ответил он самому себе.
— Здесь так дует.
— Вы правы, здесь всегда дуло. Боже, как мы были молоды.
— За эти два года вы состарились не менее, чем на сто лет, не так ли?
— А вы нет, Надя?
— Вы говорите, точно ребенок, — сказала она укоризненно, — пока с вами ничего еще не случилось.
— Я же не о себе, — промолвил Ян и с жаром молодого человека, проведшего детство посреди ржаных полей и тяжелых пшеничных колосьев, начал живописать ей свое представление о долге мужчины в нынешнее время. Надя, наслаждаясь сознанием своего превосходства, снисходительно слушала его. Не прерывала, шла рядом и думала: вовсе нет, ты не состарился, ты вернулся в детские сны. Эти мысли необыкновенно смягчили ее. Они побудили к снисхождению, и она предложила ему зайти завтра за ней домой. Похоже было, приглашение не вызвало у Яна восторга, но он, будучи хорошо воспитанным, согласился и пришел к ней с великолепным букетом цветов, продемонстрировав таким образом внимательность, достойную его родного имения, — это, конечно, не могло не тронуть даже такую суровую душу, какая была у пани Томашковой, и такую бескорыстную и сострадательную, какая была у ее дочери.
В барочной ресторации «У Лореты» они пили горячее красное вино, потому что на дворе дружно грянула весна и снег превратился в лужи, веселые, но стылые, пробиравшие до костей. Здесь было тихо и тепло. Ян рассказывал Надежде о своих планах. Они представлялись ей опасно романтическими.
— Почему вы мне об этом рассказываете? — оборвала его Надежда. В ней не осталось ничего от очарования вчерашнего вечера. Она сидела прямо и смотрела на молодого человека слегка ироничным взглядом. Непроизвольно приняла тон, какому год назад ее учила Иренка. Это было несказанно давно.
— Потому что хочу, чтобы вы это знали, потому что я…
Она не дала ему досказать:
— Не говорите об этом, к чему все. Вы приехали на похороны старой тетушки и встретились с дочерью своей квартирной хозяйки, разве этого мало?
Взгляд его выражал: вы глупая, молодая, злая и беспомощная, все вместе, но почему? А вслух он сказал:
— Вы не любите меня, не надо мне ничего говорить, это не имеет особого смысла, но я хотел бы вам объяснить, в чем вы заблуждаетесь.
Объяснению помешала шумная компания немцев, в мгновение ока заполнившая весь ресторан. Когда они вышли на улицу, им не хотелось продолжать разговор, который все равно ни к чему бы не привел. Они предпочли говорить о вещах совсем посторонних, обоим было грустно, но что поделаешь? Что-то было испорчено, разбито, пусть не по злому умыслу, но вдребезги. И вот в эти минуты она прочувствовала свой город: все легенды и сказания, его память и забвение, звук и сияние, тень величия и величие теней возносились над ним.
ЭЛЕГИЯ
Я воротилась от старенькой пани Вовсовой. Имя, словно сотворенное для нашего горного края. Овсы, дикая черешня, еловые леса и эта старушка, которой якобы восемьдесят семь. Последние два года она уже и не показывалась в деревне. Дети покупали ей все необходимое, солдаты приносили еду, которая для ее желудка — как она говорила — была чересчур жирной и больно жесткой. Она сиживала на лавочке перед домом, походившим на крепость. Фахверковый фронтон, всевозможные кладовые, на первом этаже огромная кухня, где зимой и летом тянуло плесенью и холодом. Она любила греться на солнышке, правда его в этой стороне немного. Сегодня снаряжали ее к дочери. Дети лишь написали, как распорядиться с домом, что надо выбросить, и обратились с просьбой проводить мать. И стало быть, делу конец. Я полюбопытствовала: а как, собственно, попала сюда пани Вовсова? Мне объяснили, что случилось это после сорок пятого, не женщина, мол, была, а гренадер, муж умер, дети выучились и отбыли в область, теперь уезжает она. Надолго ли? К счастью, в голове у нее все перепуталось, и, радуясь, что едет к дочери, она села в машину вместе с молоденькой улыбчивой сотрудницей собеса и толстухой — старшей медсестрой, которая все время, покуда старушка собиралась, ворчала на этих молодых. Видать, знала, в чем суть. В кооперации, где я покупала масло и молоко, женщины судачили. Вот погодите, увидите, как сюда молодые наладятся. И вправду. Сразу же на следующей неделе они взялись за строительство, и вдруг наши края перестали быть для них такими далекими, какими казались, пока мать жила здесь.
На пороге дома меня дожидалась аккуратно завернутая коробка. Конечно, Восьмое марта. Меня разобрала злость. О том, что у меня день рождения, мои дети забыли, а вот этот праздник однажды в пять лет дает им возможность изрядно вывести меня из себя. На сей раз это была не Фран, как я предполагала, а сын, вернее, его жена. Не иначе как этот подарок получила в своем завкоме. Я тут же, правда, одернула себя — ну-ну, свекруха, не вредничай — и неразвернутой положила коробку на кухонный шкап. После того странного письма Фран я перестала проявлять интерес к подаркам и письмам своих детей. Уж верно, им что-нибудь понадобилось. С подарками у меня печальный опыт. Мой муж также принес мне как-то подарок. Очень дорогой шелк на платье. Я сразу же заподозрила что-то неладное и не ошиблась. И даже попыталась извлечь урок из этого опыта. Однако ситуации не повторяются, и потому при всем своем опыте я всегда оставалась на бобах, как тот крестьянин, что вздумал с чертом делить урожай. Я всегда попадала пальцем в небо. Теперь мне это уже не кажется ни странным, ни тем более унизительным. Милосердное превращение возраста. Превращения… сколько их я уже пережила, то как привесок, то как живой, страдающий соучастник, а события развивались своим чередом, пусть даже этого никто не хотел. Превращения — мой муж, мои дети, мать и я сама, что так и не рассталась с ними, хотя все уже ушли. Эма и ее муж и сын, Иренка, Иржи, Ян Евангелиста. Этот извечный укор моей жизни, но я, пожалуй,