мой господин превратился в раскаленный докрасна металл, – но мои действия не приносили никакой видимой пользы.
– Доспехи! – крикнул Инелуки, грубо оттолкнул меня в сторону и начал резать толстую кожу ремешков, удерживавших грудную пластину доспехов из ведьминого дерева.
Через несколько мгновений он сумел сорвать доспех, мы перевернули Хакатри, сняли заднюю пластину и снова опустили его в воду, продолжая стирать комьями грязи и остатками моего плаща ядовитую кровь дракона. Я старался не обращать внимания на дикие крики моего господина, но мои глаза наполнились слезами, и я почти ничего не видел. Я помог Инелуки раздеть брата догола, и мы постарались как можно быстрее стереть кровь дракона с его кожи. Повсюду, где нам удавалось ее очистить, оставались ужасные полосы, красные и расползавшиеся, и я сомневался, что мой господин проживет еще хотя бы час. Руки у меня, хотя они почти не прикасались к черной крови, болели так сильно, что я даже не мог представить страданий моего господина.
Наконец Хакатри смолк. Я прикрыл последним чистым уголком своего плаща его грудь и приложил ухо к обожженной плоти, над которой поднимался пар.
– Его сердце все еще бьется, – сказал я.
– Мы должны найти целителей, – воскликнул Инелуки. – Ближе всего находится Снежный приют.
И, хотя его лицо и голос искажал ужас, я почувствовал нечто другое: невообразимый гнев, хотя в тот момент не обратил на него внимания. Я был все еще погружен в сон – ужасный и невероятный – и едва мог действовать разумно, решая одну простую задачу за другой. У нас не было времени, чтобы сделать для Хакатри носилки.
Когда мы смыли всю черную кровь, Инелуки поднял обнаженное горячее тело брата в седло, а потом вскарабкался на жеребца сам. Не сказав мне ни единого слова, он пришпорил коня и поскакал в сторону Березового холма.
Оцепенев, словно с чистого неба в меня ударила молния, я смотрел, как Инелуки уносится прочь на такой безумной скорости, что копыта Бронзы едва касались земли. Через мгновение я понял, что остался один, смертные и зида'я исчезли. У меня возникли ужасные мысли, и я обернулся, чтобы проверить, мертв ли Хидохеби.
Змей лежал, свернувшись кольцами и вывалив наружу темный язык, золотые глаза уже подернулись пленкой, и было трудно поверить, что такой огромный зверь мог существовать на свете. Грудь Черного Червя пронзило деревянное копье, острие вошло чуть в стороне от центра. Мой господин совершил поразительный подвиг, и я мог лишь молиться, чтобы он не заплатил за него жизнью. Однако позднее я подумал: не исключено, что ему лучше было погибнуть.
Длина головы дракона равнялась моему росту, огромную тупую морду защищала такая толстая броня, что казалось, будто она высечена из черного камня. Я плюнул на него и отвернулся.
Мои руки все еще невыносимо жгло, но мне повезло, и, хотя я еще долго чувствовал боль от ожогов, на мою долю не выпало и сотой доли страданий, что достались моему господину. Вокруг меня царила тишина, но я еще долго смотрел на руины нашего плана – разорванную упряжь для копья, огромные следы приближавшегося к водоему зверя, раздавленное, неподвижное тело бедной Морской Пены. Я остался один и даже не мог выкопать могилу для кобылы моего господина. И хотя она была ни в чем не виновата и до конца выполняла приказы всадника, мне пришлось оставить ее тело стервятникам.
И это причинило мне боли больше, чем обожженные руки. Я много лет ухаживал за Морской Пеной, а теперь мне пришлось оставить ее без погребения, как небрежно отброшенный огрызок яблока или сломанное колесо. Но дракон был мертв. Кого мне оставалось ненавидеть?
Наконец, все еще чувствуя себя так, будто я проснулся и обнаружил, что мир опустел – в нем остался лишь я один, я собрал вещи моего господина. Его одежда была безнадежно испорчена, но доспехи, пусть грязные и обгоревшие в нескольких местах, все еще являлись семейным сокровищем. Я нашел его меч Индрейю, который так и остался в ножнах, ремень сгорел в первые же мгновения предсмертных судорог дракона. Я завернул все в остатки своего потрепанного плаща, взобрался в седло боевого скакуна Хакатри и поморщился, взяв в руки поводья. Ледяная Грива вздрогнул, хотя я за ним ухаживал не один год.
– Я знаю, – сказал я, когда мы делали пробный круг. – Мир вывернулся наизнанку.
Я направил его в сторону Березового холма, но прежде бросил последний взгляд на место, которое так внезапно и ужасно изменилось. Вечерний свет уже почти полностью померк, и огромное тело Червя могло показаться грудой камней или громадным упавшим деревом.
Я отвернулся от жуткой картины разгрома и сжал бока Ледяной Гривы.
Мир вокруг стремительно темнел, и казалось, солнце никогда уже не взойдет.
Часть третья
Белые стены
Некоторое время мы ничего не знали о принце Кормахе, но он не погиб в тот ужасный день, получил тяжелые ранения, сломал ноги и повредил другие части тела, и ему удалось дожить до преклонного возраста, он хорошо правил своим народом, хотя ходил прихрамывая после схватки в Долине Змея.
Инелуки очень быстро доставил смертельно раненного Хакатри из Долины Змея на Березовый холм, ближайшее поселение народа моего господина.
В Снежном приюте, доме лорда Даниади, не было такого количества целителей, как в Асу'а, но, чтобы туда добраться, потребовалось бы несколько дней. Однако там жил один мудрый целитель по имени Дженики, достаточно старый, чтобы знать, как лечить страшные ожоги от крови дракона – хотя, как он сам признался, не такие ужасные, как у моего господина. К тому моменту, когда я приехал, Дженики уже дал Хакатри сильную настойку кей-вишаа, призвал нескольких слуг Даниади и отправил их на горные вершины в поисках снега. Находившийся в отчаянии Инелуки, который ничем другим не мог помочь брату, уехал вместе с ними и к наступлению темноты вернулся с мисками, полными плотного прошлогоднего снега. Лорд Даниади уступил моему господину собственную ванну, в нее опустили Хакатри, и целитель принялся укладывать вокруг него снег. Мой господин все еще дышал, но больше я ничего не знал о его состоянии.
Я сидел с ним рядом в течение двух дней, но не мог держать за руку, хотя мне ужасно хотелось, потому что малейшее прикосновение пальцев к его коже – даже в тех местах, где не осталось следов от ожогов, – заставляло его стонать и извиваться. Он ничего не говорил, за исключением одного раза, когда внезапно пришел в себя, попытался сесть, не сумел и очень четко произнес:
– Она снова и снова заглядывает за вуаль. Холодные снаружи это замечают.
Потом он пробормотал какие-то отдельные слова, но я ничего не понял, и вновь потерял