При виде Барбары, прекрасной и исполненной достоинства, Хорнблауэр замер, но причиной этого был не только великолепная наружность его супруги. Внезапно он осознал, что теперь не сможет воспользоваться помощью Брауна, чтобы одеться, по крайней мере, не здесь. Как можно менять брюки, бриджи или чулки в присутствии всех — Барбары, Гебы и Брауна. Он извинился, так как Браун, шестым чувством определявший, что Хорнблауэр закончил разбираться с делами, уже стучался в дверь. Они взяли все, что, по их мнению, было нужно, и удалились в гардеробную (даже здесь сразу чувствовался аромат духов), где Хорнблауэр стал торопливо переодеваться. Бриджи, чулки, расшитая золотом перевязь для шпаги. Браун, как и следовало ожидать, уже подыскал в городе женщину, которая прекрасно умело крахмалить воротнички: так, чтобы они держали форму, но не хрустели при сгибании. Браун набросил на плечи Хорнблауэру накидку, тот сел, наклонив голову, над которой Браун стал хлопотать с флаконом пудры и расческой. Выпрямившись и поглядев в зеркало, Хорнблауэр испытал при виде результатов удовольствие, в котором не хотел себе признаться. Получилось так, что остатки шевелюры Хорнблауэра значительно отрасли за последнее время, просто по причине того, что ему некогда было постригаться, и Браун самым лучших образом собрал их белоснежную копну, сквозь которую совершенно не просвечивала лысина. Посыпанные пудрой волосы прекрасно сочетались с его загрубевшим от ветра лицом и карими глазами.
Щеки были слегка впалыми, а выражение глаз — грустным, но это все-таки было лицо пожилого человека, так что белые волосы создавали весьма эффектный контраст, заставляя выглядеть моложе своих лет и привлекая внимание к его персоне, на что, скорее всего, и была нацелена эта мода, когда она начиналась. Голубой с золотом мундир, белизна воротника и пудры, лента ордена Бани и сверкающая звезда — все это делало его весьма приметной фигурой. Пожалуй, ему хотелось бы, чтобы ноги в чулках выглядели немного более округло — единственный недостаток, который он обнаружил в своей внешности. Удостоверившись, что пояс и шпага прилажены должным образом, Хорнблауэр сунул подмышку шляпу, взял перчатки и вернулся в спальню, вовремя вспомнив, что надо постучать, прежде чем повернуть ручку.
Барбара была готова — в белой парче она выглядела торжественно, как статуя. Сравнение со статуей было не совсем случайным: Хорнблауэру вспомнилась статуя Дианы (если это была Диана), виденная им недавно — с полой туники, перекинутой через левое плечо, точно также, как шлейф у Барбары. Обсыпанные белой пудрой волосы придавали ее лицу несколько холодное выражение, макияж и перья не слишком подходили к стилю. Коммодор еще раз вспомнил про Диану. При виде Хорнблауэра Барбара улыбнулась.
— Самый красивый мужчина во всем британском военно-морском флоте, — сказала она.
В ответ он неуклюже поклонился.
— Я лишь стараюсь быть достойным своей леди.
Она взяла его за руку и встала рядом с ним у зеркала. Из-за ее высокого роста перья ее прически возвышались над ним, одним эффектным движением Барбара раскрыла веер.
— Ну, как мы выглядим? — спросила она.
— Повторюсь, — сказал Хорнблауэр, — я стараюсь быть достойным тебя.
Глядя в зеркало, он увидел, что Браун и Геба глазеют на них сзади, а отражение Барбары улыбается ему.
— Нам нужно идти, — сказал она, пожимая его руку, — мне не хотелось бы заставлять монсеньора ждать.
Им нужно было пройти с одного конца Отель де Виль на другой, минуя коридоры и фойе, в которых толпились одетые в мундиры всех родов войск люди — интересно, в силу каких обстоятельств это ничем не примечательное здание было выбрано в качестве дома правительства, резиденции регента, штаб-квартиры экспедиционного корпуса и эскадры — причем всех их вместе. При их приближении люди офицеры отдавали честь и почтительно расступались в стороны — Хорнблауэр обратил внимание, что приветствуя в ответ выстроившихся по обоим сторонам людей, он сильно напоминает королевскую особу. Это подобострастие и подхалимство очень отличалось от сдержанных знаков уважения, которые окружали его на корабле. Барбара шествовала рядом с ним, взгляды, которые искоса бросал на нее Хорнблауэр, убеждали его, что она старательно борется с проявлениями искусственности в своей улыбке.
На него нахлынул поток нелепых мыслей: ему хотелось быть простым, незатейливым человеком, который непритворно и безыскусственно радовался бы неожиданному прибытию жены, разделил бы с ней удовольствие без всяких самокопаний. Он знал о своей глупой приверженности поддаваться воздействию временных импульсов, и даже если они не существовали нигде более, как в его причудливом воображении, то от этого совершенно не утрачивали своей силы. Его мозг работал как плохой корабельный компас, не вполне выверенный, стрелка которого мечется и вращается при малейшем изменении курса судна, и в ответ на попытку внести коррекцию крутится еще сильнее, а тем временем судно, направляемое рукой бедолаги-рулевого, разворачивается назад, или, описав циркуляцию, входит в свой собственный кильватерный след. Он чувствовал, что также входит сейчас в свой кильватерный след. Хотя ему было известно, что вся сложность отношений с женой возникает по его собственной вине, что ее чувства к нему были бы простыми и недвусмысленными, не рассматривай он их под искривленным углом — это ничего не меняло, напротив, только усугубляло его внутренний сумбур.
Он пытался отогнать от себя меланхолию, уцепиться за какой-нибудь несомненный факт, чтобы обрести почву под ногами — и внезапно в его сознании, с ужасающей четкостью — как дергающаяся голова повешенного во время казни, которую ему довелось видеть однажды — всплыло одно из самых главных событий. Барбаре еще не сказали об этом.
— Дорогая, — сказал он, — ты еще не знаешь — Буш мертв.
Рука Барбары сжала его руку, но на лице ее по-прежнему застыло выражение улыбающейся статуи.
— Он был убит четыре дня назад, — продолжал он твердить, словно безумный, которого решили наказать боги.
Надо было совершенно сойти с ума, чтобы говорить об этом женщине в тот самый момент, когда нога ее вот-вот переступить порог королевских покоев, но Хорнблауэр ни в коей мере не догадывался о своем проступке. И все же в последний момент ему хватило проницательности, чтобы понять то, чего не мог понять прежде: что это один из важнейших моментов в жизни Барбары, что тогда, когда она одевалась, улыбалась ему в зеркале, сердце ее пело в предвкушении этой минуты. В его непонятливую голову не могла прийти мысль, что ей может нравиться все происходящее, что ей доставляет удовольствие вплывать вот так в сверкающую залу под руку с сэром Горацио Хорнблауэром, человеком дня. Он почему-то считал само собой разумеющимся, что она относится к подобным церемониям с тем же чувством снисходительного терпения, которое присуще ему.