– Разве только его родной братец, если они родились близнецами, – ухмыльнулся погонщик, не пошевельнув ни одним мускулом. – А ведь он даст вашему восьмифутовому, Джимми, еще с целый фут! А? К тому же… – Он не договорил в этот психологический момент, чтобы, не отнимая глаза от зрительной трубы, успеть достать из кармана щепотку жевательного табаку и заменить им старый. – К тому же, – закончил он наконец, – нам благоприятствует ветер, а он увлекся своим делом, как впившаяся блоха.
Он распрямился и поднялся на ноги; Лангдон быстро вскочил. В таких случаях, как этот, между ними всегда появлялось какое-то немое взаимное соглашение, делавшее излишними всякие слова. Они отвели всех восьмерых лошадей обратно на лесную опушку и привязали их там, вынули из чехлов ружья и вложили в них по шести зарядов. А затем в какие-нибудь две минуты они простыми, невооруженными глазами уже оглядывали гору, на которой находился медведь, и подступы к ней с долины.
– Мы должны держаться расселины, – сказал Лангдон.
Брюс кивнул головой.
– Я думаю, – ответил он, – что если стрелять оттуда, то это будет триста ярдов. Самое лучшее, что мы можем сделать. Если же мы будем подходить к нему снизу, то он может почуять нас по ветру. Вот если бы это было часа на два раньше…
– Тогда мы вскарабкались бы на самую гору, – весело подхватил Лангдон, – и бросились бы на него сверху? Брюс, вы настоящий идиот, когда дело заходит о том, чтобы ползти по скалам. Неужели, по-вашему, нужно залезать на горы только для того, чтобы стрелять в козу сверху, когда ее можно взять на прицел без малейшего труда и с равнины. Я рад, что сейчас не утро. Мы поднимем этого медведя и с расселины.
– Может быть, – буркнул в ответ Брюс.
И они отправились.
Они открыто пошли по прямому направлению через зеленые, покрытые цветами луга. Они оказались наконец всего только в полумиле расстояния от гризли и до сих пор могли ручаться, что медведь их не видел. Ветер переменился и теперь дул им в самое лицо. Они побежали и пока спускались к откосу, в течение нескольких минут громадный холм скрывал от них медведя. В следующие затем десять минут они добрались до расселины, узкой, засыпанной щебнем и с отвесными стенами рытвины, проделанной в течение целых веков в горе весенними ручьями, стекавшими каждую весну со снежных вершин. Здесь они осторожно осмотрелись. Громадный гризли находился наверху, на скате горы, быть может, футах в шестистах над ними и почти в трехстах футах от ближайшего к нему места расселины.
Брюс заговорил на этот раз уже шепотом.
– Вы отправитесь на выслеживание, Джимми, – сказал он. – Если вы промахнетесь или только раните этого медведя, то он может сделать лишь одно из двух. Ну, может быть, одно из трех. Он будет гнаться за вами, или убежит, или же отправится в долину именно этой самой дорогой. Мы не сможем удержать его от побега, но если он погонится за вами, то он кувырком скатится вот в эту самую расселину. Вам одному не управиться с ним, и если вы промахнетесь, то он все равно отправится за вами по этой самой дороге, – а здесь-то я и буду его поджидать. Итак, желаю вам удачи, Джимми!
С этими словами он отошел в сторону и притаился за камнем, откуда одним глазком мог наблюдать за гризли; а Лангдон стал спокойно взбираться по покрытой круглой галькой расселине.
Глава III
Первая неприятность от человека
Из всех живых существ в этой сонной долине Тир был самым деловитым. Вы могли бы сказать, что этот медведь отличался индивидуальностью. Как и некоторые люди, он очень рано ложился спать; особенно сонливым он становился в октябре, а в ноябре уже спал беспробудно. Спал он до самого апреля и пробуждался обыкновенно на неделю или дней на десять позже всех остальных медведей. Спал он чутко и просыпался сразу. В апреле и в мае он позволял себе подремывать где-нибудь на скале под теплым солнышком, но с начала июня и вплоть до середины сентября он закрывал глаза, чтобы поспать по-настоящему, часов по восьми в сутки, каждый раз по четыре часа подряд.
Он был очень увлечен своей работой, в то время как Лангдон с громадными предосторожностями подползал к нему из расселины. Ему удалось выкопать из земли крота, жирного, старейшего патриарха, так сказать, стоявшего во главе всего местного кротового управления, и он уничтожил его в один глоток и уже собирался закончить свой обед лакомством – белой личинкой, подвернувшейся ему случайно под лапу, и несколькими кисленькими муравьями, которые выползли из-под сдвинутых им с места камней. Эти лакомства Тир всегда добывал себе правой лапой, переворачивая ею камни. Девяносто девять медведей из ста, а может быть, даже и сто девяносто девять из двухсот – всегда левши. Но Тир работал только правой лапой. А это давало ему большое преимущество в драке, в рыбной ловле и в добывании мясной пищи, потому что у гризли правая лапа всегда длиннее левой; и настолько длиннее, что когда он теряет свое шестое чувство ориентации, то всегда продолжает дальнейший путь, описывая ею круги, чтобы нашарить препятствия.
В своих поисках Тир направился прямо к расселине. Его громадная голова свешивалась до самой земли. На коротких расстояниях он мог видеть так, точно смотрел в микроскоп. Его органы обоняния были настолько чувствительны, что он мог поймать рыжего муравья с закрытыми глазами. Он обыкновенно выбирал для себя плоские камни. Его громадная правая лапа, с длинными когтями, была так же чувствительна, как рука у человека. Приподняв камень, он нюхал, высовывал горячий, плоский язык, лизал и переходил к следующему. Он занимался своим делом с чрезвычайной серьезностью, как слон, который отыскивает кедровые орешки в куче соломы. Он не чувствовал ничего смешного в своей работе. Мать-природа нарочно устроила так, чтобы он не замечал в ней ничего смешного. У Тира было так много свободного времени, что поневоле приходилось летом применять именно эту систему питания, то есть пожирать сотни тысяч кисленьких муравьев, сладкие корешки, всевозможных сочных насекомых, не говоря уже о кротах и еще менее о новорожденных горных кроликах. Надо же было куда-нибудь девать время! И вот из всех этих ничтожных существ составлялись в нем те громадные запасы жира, которые необходимы были ему во время его зимней спячки. Вот почему природа снабдила его такими маленькими зеленовато-коричневыми глазками, зоркими, как микроскопы, непогрешимыми на пространстве всего только пяти футов и почти бессильными, когда надо было видеть то, что происходило от него в тысяче шагах.