Со взглядом, ничего не упускающим, с изысканной жестикуляцией, он правой рукой отсчитывал такты, а левой делал знаки музыкантам, полностью овладев оркестром. Сдержанный в движениях, он даже своей палочке позволял не больше, чем наблюдающий через окно за птичкой кот своему хвосту, убаюкивая внимание исполнителей ложным ощущением полного порядка. А может, действительно зрители в Вене были правы?
И тут он сорвался с цепи, словно отряд фашистской полиции с дубинками на беззащитную толпу, отыскивая в игре ошибку за ошибкой, пока не разрыдались женщины и не затряслись мужчины, отдирая кусочки от покрывающего пол индийского каучука, чтобы стереть в своих партитурах указания, данные Освальдо, заменить их на установки Раннальдини.
Слыша фальшь и за десять миль, он с гневом набросился на гобоиста:
– Вы делаете сотни ошибок.
– Этот отрывок очень труден, – оправдывался музыкант.
– Вздор, – загремел Раннальдини. Неторопливо сойдя с рострума, он отнял гобой и совершенно сыграл сам.
– Просто не репетируете. Уволены. И вернул гобой.
Тут он заметил обаятельную мордашку Боба Гарфилда со впавшими и усталыми глазами и заорал, что не будет дирижировать в воскресенье, если нанятые в его отсутствие Бобом двадцать четыре музыканта не будут немедленно уволены.
– Они мне не подходят, – визжал он.
– Но ведь уже раскуплены все билеты, маэстро, как же Би-би-си и «Кетчитьюн»? – чуть не плача, сказал менеджер.
– Придется отменить, – огрызнулся Раннальдини. – Я не могу играть с этим сборищем свиней.
Выпалив все, он повернулся к оркестру и стал пинать пюпитры своим неновым черным ботинком ручной работы.
– Я слышал вашу убийственную «Девятую» Бетховена. Бедный Бетховен, надеюсь, он не обрел слух на небесах. И еще я записал, как вы по программе «Радио три» провалили исполнение «Сотворения Мира».
– Но ведь и то и другое получило хорошую оценку, – возразил Боб, успокаивающе кладя руку на плечо гобоиста.
– Обозреватели – тупые свиньи, а этого тоже уволить, – Раннальдини указал на опоздавшего скрипача за передним пюпитром.
– Мы не можем, – прошептал Боб. – Его только что бросила жена.
Их грохотом отвлекла уборщица.
– Вот чувствующая женщина, которая пытается перекрыть вашу какофонию, – сказал Раннальдини.
И вновь все отвлеклись – на репетицию четвертой части явилась закутанная в норку Гермиона.
– Мне жаль оставлять меховщиков без работы, – говорила она агенту, секретарю, гримерше, швее и осветителю, окружавшим ее. – Я просто уверена, люди появились еще раньше животных.
Расцеловав ее в обе щеки, Раннальдини немного успокоился.
– Переходим к заключительной части, поскольку миссис Гарфилд оказала честь и завернула сюда и в отличие от вас знает партитуру.
Работать с Гермионой было просто кошмаром. За показной безмятежностью скрывался безжалостный эгоизм. Из-за костюмов или акустики всегда был переполох, направленный против оркестрантов или других солистов, распространявшийся везде и всегда, где бы она ни появлялась, и оставлявший всех опустошенными, так как изо всех буквально выжимались комплименты. Но стоило ей открыть рот, звучало безукоризненное пение.
Сегодня, когда она хлопотала, беспокоясь об освещении, ее муж Боб бродил среди оркестрантов и, как мог, их успокаивал. Держа партитуру и жуя яблоко для увлажнения горла, Гермиона слушала, как Раннальдини распекает очаровательную флейтистку, от страха раньше начавшую свою партию.
Ожидая приглашающего к вступлению кивка, Гермиона стояла слева от Раннальдини, как это часто бывало и раньше, когда он делал ее знаменитой во всех столицах мира. Это ко многому обязывало. Она старалась не ради ирисок и жертвовала всем, иногда чертовски раздражая Раннальдини. Но когда открывался рот и раздавался ангельский звук, он забывал все. В свою очередь Гермиона, казалось, любила его только одними огромными карими глазами, благодаря за то, что он молится на ее волшебство.
Оркестр наблюдал за ее чудесными дергающимися ягодицами со смешанным чувством желания и ненависти, но окончание партии встречал аплодисментами и даже криками «браво», потому что она этого ждала.
– Блестяще, миссис Гарфилд, – мерзкий голос Раннальдини мог отражать и глубокие чувства, когда тот был в мирном настроении.
– А что касается сброда, пусть отправляется домой и репетирует. Вот вам партитура, – и, подняв с пола бумаги, он швырнул их в оркестр, едва не задев кларнетистку. – Хоть не ешьте, но если к завтрашнему дню не выучите, в воскресенье я не приду.
И он гордо удалился, оставив оскорбленную Гермиону в пустом ожидании приглашения на обещанный обед у Сан-Лоренцо.
– Что нам делать? – в отчаянии спросил менеджер «Моцарт-холла». – Не можете же вы уволить всех музыкантов?
Боб пожал плечами.
– Раннальдини бушевал здесь только потому, что терпеть не может, когда оркестр с кем-то помимо него хорошо играет. И вот какое дело, – Боб понизил голос, – Сесилия, вторая жена, сейчас в Лондоне. Приехала спеть в «Лючии» в Ковент-гардене. Желая потушить скандал в самом начале, он хочет пригласить ее на обед в «Савое». Она живет в Нью-Йорке. Но когда приезжает, они спят только вместе, и когда сам в Нью-Йорке – тоже.
– А что она любит? – спросила первая скрипка, забыв о похмелье.
– Эта ядовитая змея останавливается в маленьких грязных номерах. Она бы ела мужчин и на завтрак, если бы не сидела постоянно на диете, – Боб затрясся от смеха.
– Вот те на, – произнес уволенный гобоист, воспрянув духом. – А Гермиона знает?
– Господи, конечно же, нет! Зачем ее огорчать? Сесилия вечером будет предположительно в «Багли-холле» на заключительном концерте. Борис Левицки – мастер развлекать, так что положение вещей можно немного улучшить. Я думаю, туда закатятся и Раннальдини, и Гермиона. Причем все прилетят на разных вертолетах.
– Этот малый просто святой, – сказала первая скрипка, когда Боб направился успокаивать Гермиону.
16
«Багли-холл» был респектабельным пансионом, расположенным среди холмов на границе Ратминстера и Глочестершира. Родители, в основном деятели искусств и представители средств массовой информации, выбирали эту школу, считая музыку прекрасным занятием, а отдаленную сельскую местность – идеальной для проживания своих чад. Первое оказалось верно только отчасти после того, как музыкальным воспитателем стал Борис Левицки. Обнаружив угрозу спокойствию жены со стороны Лизандера, встретившегося ей в аптеке, Борис быстренько покинул лондонский «Мет», где был помощником дирижера, и укрылся в сельской местности, чтобы спасти брак.