нарушив правила игры.
– Ты меня пугаешь, Шико… тебя, должно быть, послал кто-нибудь, кто интересуется мною?
В ответ Шико кивнул головой. Он подошел совсем близко к принцу и дал ему понять, что их подслушивают и за ним следят.
– Что же ты мне скажешь? – спросил принц Конде.
– Что одна только смелость может вас теперь спасти, – я передаю вам это от королевы-матери, – ответил шут на ухо принцу.
– Передай тем, кто тебя послал, – ответил принц, – что, если бы мне было в чем себя упрекнуть и если бы я чего-нибудь боялся, я не был бы сейчас в замке.
– Я сейчас побегу и передам ваш смелый ответ! – воскликнул шут.
Прошло около двух часов. В час дня, незадолго до королевского обеда, канцлер и кардинал Турнонский пришли за принцем, чтобы проводить его к Франциску II, находившемуся в большой галерее, где перед этим заседал Совет. Принца Конде поразила холодность, с которой его встретил король на глазах у всего двора, и он спросил, чему ее приписать.
– Любезный брат, – сурово возразила ему королева-мать, – вас обвиняют в том, что вы замешаны в заговоре реформатов, и, если вы не хотите навлечь на ваш дом гнев короля, вам следует доказать, что вы его верный слуга и добрый католик.
Услыхав эти слова, произнесенные среди всеобщего молчания Екатериной, опиравшейся на руку сына, в то время как слева от нее стоял герцог Орлеанский, принц с гордым видом отступил на три шага назад, взялся за рукоятку шпаги и поглядел на всех собравшихся в зале.
– Тот, кто это говорит, ваше величество, – в гневе воскликнул он, – нагло лжет!
Он бросил к ногам короля перчатку, говоря:
– Пусть тот, кто собирается подтвердить эту клевету, выходит вперед!
Всех присутствующих охватил трепет, когда они увидели, что герцог Гиз сошел со своего места. Но вместо того чтобы, как все этого ждали, поднять перчатку, он направился к бесстрашному горбуну.
– Если вам нужен секундант, принц, то окажите мне эту честь, – сказал он. – Я отвечаю за вас, и вы покажете реформатам, как они заблуждаются, собираясь провозгласить вас своим вождем…
Принц был вынужден протянуть герцогу руку. Шико поднял перчатку и передал ее принцу Конде.
– Кузен, – сказал юный король, – беритесь за шпагу только тогда, когда надо защищать короля; пойдемте обедать.
Удивленный поведением брата, кардинал Лотарингский увел его в свои покои. Принц Конде, избежав самой большой из грозивших ему опасностей, предложил руку Марии Стюарт и повел ее к столу. Всячески льстя молодой королеве, он думал о том, какую новую ловушку готовит ему сейчас хитрый Балафре. Но напрасно он ломал голову: он узнал о планах Лотарингца только тогда, когда королева Мария ему о них рассказала.
– Разве не было бы жаль, – сказала она, смеясь, – отрубить такую умную голову? Признайтесь же, что мой дядя – человек великодушный!
– Разумеется, государыня. Тем более что голова моя сидит как следует только на моих плечах, хотя одно из них и выше другого. Но только великодушие ли это? Не слишком ли оно дешево? Неужели вы думаете, что принца крови так легко предать суду?
– Не все еще кончилось, – ответила Мария, – мы увидим, как вы будете себя вести, когда начнут казнить ваших именитых друзей, к которым Совет постановил применить самые суровые меры.
– Я буду вести себя так, как будет вести себя король.
– Король, королева-мать и я – мы все будем присутствовать при казни вместе со всем двором и послами…
– Будет устроено празднество? – иронически спросил принц.
– Нет, больше, чем Празднество. Это будет актом веры, актом высокой политики. Надо, чтобы французская знать подчинилась трону, чтобы у этих людей пропал вкус к интригам и ко всякой крамоле.
– Государыня, тем, что вы покажете им все эти ужасы, вы никак не укротите мятежный дух. Помните, что, затевая такую игру, вы рискуете королевской короной! – ответил принц.
По окончании обеда, который прошел в довольно торжественной обстановке, королева Мария, к несчастью, навела разговор на процесс тех вельмож, которые были захвачены с оружием в руках, и начала настаивать на том, чтобы над ними была учинена самая жестокая расправа.
– Государыня, – сказал Франциск II, – разве не достаточно уже королю Франции знать о том, что будет пролита кровь стольких знатных вельмож? Надо ли делать из этого празднество?
– Но, государь, это должно послужить примером всем остальным, – заметила Екатерина.
– У вашего отца и дяди был обычай присутствовать при сожжении еретиков, – сказала Мария Стюарт.
– Короли, которые царствовали до меня, поступали каждый по-своему, а я хочу поступить так, как нахожу нужным, – ответил король.
– Филипп II, – возразила Екатерина, – который, без сомнения, является великим монархом, недавно, будучи в Нидерландах, велел отложить акт веры до своего возвращения в Вальядолид.
– А вы что на это скажете, кузен? – спросил король принца Конде.
– Государь, вам этого все равно не избежать. Надо, чтобы при этом присутствовали и папский нунций и все послы. А если там собираются быть и дамы, то я охотно присоединюсь к ним…
Встретив взгляд Екатерины Медичи, принц Конде стал смелее: решение его было принято.
В то время как принц Конде въезжал в замок Амбуаз, придворный меховщик обеих королев прибыл из Парижа: волнения последних дней повергли в тревогу всю его семью и семью Лаллье. Когда старик появился у ворот замка, в ответ на все его просьбы капитан дворцовой гвардии сказал ему:
– Слушай, старик, если ты не хочешь, чтобы тебя повесили, лучше не показывайся сейчас при дворе.
Услыхав эти слова, убитый горем отец отошел на несколько шагов от ворот, сел на перила и стал ждать, не пройдет ли кто-нибудь из слуг или служанок той или другой королевы, надеясь узнать от них что-нибудь о судьбе сына. Но за весь день он не увидел ни одного знакомого лица и вынужден был ни с чем возвратиться в город. Ему стоило немалого труда снять комнату в гостинице, расположенной на площади, где совершались казни. Чтобы получить комнату с окнами на площадь, ему пришлось платить по ливру за сутки. На следующий день он набрался храбрости и стал смотреть из окна на казнь тех участников мятежа, которых, как людей не особенно значительных, приговорили к колесованию и повешению.
Синдик цеха меховщиков обрадовался уже тому, что среди осужденных на смерть сына его не оказалось. Когда казнь совершилась, он пошел навстречу секретарю суда. Назвав себя, он вручил ему туго набитый кошелек и просил его справиться, не было ли в числе казненных за эти три дня человека по имени Кристоф Лекамю. Секретарь, тронутый видом