Читать интересную книгу 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа - Соломон Нортап

То было рождественское утро – счастливейший день для раба за весь год. В это утро ему нет нужды спешить на поле, прихватив с собою флягу из тыквы и мешок для хлопка. Счастье сверкало во всех глазах и растекалось по всем лицам. Пришло время пиршества и танцев. Тростниковые и хлопковые поля были покинуты. В тот день следовало похваляться чистым платьем, щеголять красной лентой; предстояли воссоединения родственников, радость и смех, беготня туда-сюда. То был день свободы для детей неволи. Посему они были счастливы – и радовались.

После завтрака Эппс и Басс прогуливались по двору, беседуя о ценах на хлопок и разных других предметах.

– Где твои ниггеры празднуют Рождество? – спросил Басс.

– Платт сегодня идет к Таннерам. На его скрипку большой спрос. В понедельник его желают видеть у Маршалла, а мисс Мэри Маккой с плантации старого Норвуда написала мне записку, что хочет, чтобы он поиграл для ее ниггеров во вторник.

– Толковый он бой, правда? – проговорил Басс. – Поди сюда, Платт, – добавил он, взглянув на меня, когда я подошел к ним, точно никогда прежде и не думал обращать на меня особое внимание.

– Да, – ответил Эппс, завладевая моей рукой и ощупывая ее, – ни одного больного сустава. На Байю не найдется парня, который стоил бы дороже, чем он, – совершенно здоров, и никаких тебе изъянов. Черт его побери, он не такой, как другие ниггеры; он на них даже не похож – и ведет себя не так. На прошлой неделе мне предлагали за него тысячу семьсот долларов.

– И что, ты не взял? – спросил Басс, изображая удивление.

– Взял? – да ну, вот еще. Ты что, он же прямо гений; может соорудить грядиль[98] для плуга, дышло для фургона – что угодно, не хуже тебя. Маршалл предлагал поставить против него одного из своих ниггеров и бросить жребий, но я сказал ему, что его скорее дьявол заберет.

– Не вижу в нем ничего особенного, – заметил Басс.

– Ха, да ты только пощупай его мышцы! – возразил Эппс. – Нечасто увидишь парня, так ладно скроенного, как он. Он тонкокожий неженка и не вынесет такой порки, как некоторые; но сила в нем есть, уж что есть – то есть.

Басс ощупал мои мышцы, поворотил кругом и как следует рассмотрел, а Эппс все это время распространялся о моих замечательных качествах. Но его гость, казалось, проявлял мало интереса к этому предмету разговора, и в конце концов они переменили тему. Басс вскоре уехал, напоследок одарив меня еще одним многозначительным и хитрым взглядом, рысью выезжая со двора.

После его отъезда я получил пропуск и отправился к Таннеру – не к Питеру Таннеру, о котором уже упоминал прежде, а к одному из его родственников. Я играл там весь день и бо́льшую часть ночи, а следующий день, воскресенье, провел в своей хижине. В понедельник я переправился через байю, следуя к Дугласу Маршаллу в сопровождении всех рабов Эппса, а во вторник уехал в дом старого Норвуда (его плантация – третья после Маршалла, на той же стороне реки).

Поместье Норвуда ныне принадлежит мисс Мэри Маккой, чудесной девушке около двадцати лет от роду. Она чудо и украшение Байю-Бёф. В ее владении около сотни работников, не считая огромного числа домашних слуг, дворовых боев и маленьких детей. За главного управляющего у нее деверь, который живет в соседнем поместье. Госпожу Маккой обожают все ее невольники, и воистину у них есть причины быть благодарными за то, что они попали в такие мягкие руки. Нигде на всем байю не бывает таких пиров, такого веселья, как у молодой мадам Маккой[99]. А в рождественские каникулы стар и млад со всей округи стремятся к Маккой еще охотнее, чем в любое иное место. Ибо нигде больше не отведают они столь вкусной еды и не испытают столь приятного обращения с ними. Никого здесь так не любят – никто не занимает такого большого пространства в сердцах тысяч рабов, как молодая мадам Маккой, сирота и хозяйка поместья старого Норвуда.

Прибыв в ее владения, я обнаружил, что две или три сотни гостей уже собрались. Стол был накрыт в длинном строении, которое она возвела исключительно для того, чтобы в нем танцевали ее невольники. На столе присутствовали все виды яств, какие только есть в этих местах, и общим согласием было установлено, что лучше рождественского ужина на свете и быть не может. Запеченные индейки, поросята, цыплята, утки и всевозможные иные кушанья, печеные, вареные и тушеные, выстроились во всю длину бесконечного стола, а свободные места между ними были заполнены желе, глазированными тортами и всевозможной выпечкой. Молодая хозяйка расхаживала вдоль стола, находя улыбку и доброе слово для каждого, и, казалось, от души наслаждалась происходящим.

Когда ужин был окончен, столы убрали, чтобы освободить место для танцоров. Я настроил скрипку и завел живую мелодию. Пока одни гости затеялись плясать подвижный рил, другие отбивали такт и напевали свои простые, но мелодичные песенки, наполнявшие огромное помещение музыкой, мешавшейся со звуками человеческих голосов и топотом множества ног.

Вечером хозяйка вновь вернулась и долго стояла в дверях, глядя на нас. Выглядела она чудесно. Темные волосы и глаза резко контрастировали с белой и нежной кожей. Фигурка ее была стройной, но величавой, а движения поражали сочетанием спокойного достоинства и грации. Пока она стояла там, одетая в богатые шелка, с лицом, разгоревшимся от удовольствия, мне подумалось, что я никогда не видел столь красивого человеческого существа. Я с таким удовольствием и так долго описываю эту прекрасную и благородную леди не только потому, что она возбуждала во мне чувства благодарности и восхищения, но потому, что хотел бы заставить читателя понять, что не все рабовладельцы на Байю-Бёф похожи на Эппса, или Тайбитса, или Джима Бернса. Порой, пусть и редко, среди них попадается такой хороший человек, как Уильям Форд или такой ангел доброты, как молодая госпожа Маккой.

Вторник был последним днем из тех рождественских выходных, которые ежегодно дарил нам Эппс. Когда в среду утром я, возвращаясь домой, проходил мимо плантации Уильяма Пирса, этот джентльмен окликнул меня. Он сказал, что получил принесенную Уильямом Варнеллом записку от Эппса, в которой мой хозяин разрешал ему задержать меня, чтобы я поиграл для его рабов в тот вечер. То был последний раз, когда мне было суждено видеть невольничьи танцы на берегах Байю-Бёф. Вечеринка у Пирса продолжалась до тех пор, пока полностью не рассвело, и тогда я возвратился в дом моего хозяина, несколько утомленный отсутствием отдыха, но счастливый обладатель многочисленных медяков и серебряных монеток, которые собрали для меня белые, довольные моим музыкальным исполнением.

Субботним утром, впервые за многие годы, я проспал. С ужасом я обнаружил, выйдя из хижины, что все рабы уже в поле. Они опередили меня минут на пятнадцать. Не взяв с собой ни обед, ни тыкву с водой, я поспешил за ними что было мочи. Еще не рассвело, но Эппс уже стоял на веранде, когда я выбежал из хижины, и крикнул мне, что давным-давно пора вставать. Ценой удвоенных усилий мне удалось закончить ряд, когда он вышел в поле после завтрака. Однако это не снимало с меня вины за то, что утром я проспал. Велев мне оголить спину и лечь на землю, он нанес мне десять или пятнадцать ударов, а затем осведомился, смогу ли я теперь научиться вставать по утрам. Я постарался убедить его, что смогу, и со спиной, нывшей от боли, вернулся к своей постылой работе.

Весь следующий день, воскресенье, мысли мои были сосредоточены на Бассе, на возможностях и надеждах, которые зависели от его действий и решительности. Я размышлял о превратностях жизни; о том, что, если окажется на то воля Божья и Басс умрет, перспективы моего освобождения и всякие ожидания счастья в этом мире будут уничтожены и разрушены полностью. Вероятно, больная спина тоже внесла свою лепту в это угрюмое настроение. Я ощущал себя унылым и несчастным весь день, и, когда вечером улегся на твердую доску, сердце мое теснил такой груз скорби, что, казалось, оно вот-вот не выдержит.

В понедельник утром, 3 января 1853 года, все мы вышли в поле вовремя. То было сырое, холодное утро, необычное для этих мест. Я шел впереди, дядюшка Абрам – рядом со мной, позади него – Боб, Пэтси и Уайли, все с мешками для хлопка на шее. Эппс (вот уж, право, редкий случай) в то утро появился в поле без кнута. Зато с руганью, которой устыдился бы и пират, он попрекал нас тем, что мы ничего не делаем. Боб отважился сказать ему, что пальцы так занемели от холода, что быстро собирать хлопок он никак не может. Эппс выругал сам себя за то, что не взял с собою плетку, и объявил, что когда вернется, то хорошенько всех нас взгреет: о да, всем нам станет жарче, чем в геенне огненной (а мне думалось, что он сам там со временем окажется).

С этими энергичными выражениями Эппс нас оставил. Когда он ушел достаточно далеко, чтобы не мог нас подслушать, мы начали разговаривать между собою, сетуя, что трудно будет выполнить наше задание с онемевшими пальцами; говорили, как неразумен наш хозяин, и вообще поминали его самыми нелестными эпитетами. Наш разговор прервался, когда какой-то экипаж быстро проехал мимо нас, направляясь к хозяйскому дому. Подняв глаза, мы увидели, что два незнакомца приближаются к нам по хлопковому полю.