звучал так убедительно, что Франсуаза поверила. А несколько недель спустя они проводили выходные в Сан-Тропезе. С ними были Поль Элюар и его жена. Они были очень любезны с Франсуазой, и та поняла, что «та другая» — это определенно не Доминика.
Вскоре после их возвращения из Сан-Тропеза умерла бабушка Франсуазы, и она поехала в Париж на похороны. Едва вернувшись, она объявила Пикассо, что если он хочет начать новую жизнь с другой женщиной, она возражать не будет, но и делить их жизнь еще с кем-то не желает.
— Больше всего на свете я хочу знать правду, — решительно сказала она.
В ответ последовал обычный для Пикассо взрыв дикой ярости.
— Дорогая, ты утомляешь меня подобной чепухой! Я даже не представляю, о чем ты говоришь!
— То есть ты хочешь сказать, что между нами все точно так же, как было раньше?
— Франсуаза, это не смешно!
— А осталось что-либо смешное в моей жизни?
Пикассо тяжело вздохнул.
— Нет смысла говорить о том, чего не существует. Вместо того чтобы постоянно выведывать, не завел ли я кого-то на стороне, следовало бы подумать, если предположить, что это могло бы быть правдой, а нет ли в этом твоей вины. Всякий раз, когда пара попадает в бурю, виноваты оба.
— Моей вины? — не поняла Франсуаза, и в ее голосе появились истерические нотки. — О чем ты говоришь? Я просто с ума схожу, пытаясь справиться с навязанной тобой действительностью…
— Ты представляешь все в неверном свете. У нас ничего не произошло, но случись что-нибудь, причина крылась бы в том, что это ты довела до этого. В той же мере, что и я, конечно… По крайней мере, потенциально…
— Боюсь, что наша жизнь уже никогда не будет такой, как прежде…
* * *
Еще два-три раза она пыталась поднять этот вопрос, но Пикассо всегда отвечал в том же духе. И вскоре Франсуаза начала замечать, что, наотрез отрицая все, он старается вести себя по отношению к ней в соответствии со сказанным. Однако поскольку он не хотел вести разговор на эту тему, она продолжала беспокоить ее, потому что если эта его интрижка и завершилась, то тот факт, что он больше не откровенен с ней, причинял огромные страдания.
Но больше она с ним об этом не говорила. Поведение ее по отношению к нему оставалось тем же, что и раньше, но внутренне она стала от него отдаляться. Так, кстати, обычно и бывает. Человек вдруг обнаруживает, что мысли о партнере больше не вызывают прежнего эмоционального отклика. Ко всему прочему, смерть бабушки обострила ее чувство индивидуального одиночества, т. е. осознание того, что все движутся к смерти и никто не в состоянии помочь или отдалить то, что либо упреждает дряхлость, либо завершает ее.
Короче говоря, Франсуаза перестала эмоционально реагировать на поведение Пикассо, и это дало окружающим повод думать, будто они никогда еще не были так счастливы.
Сама Франсуаза потом написала об этом так:
«Иногда, если человек действует без страсти, но с ощущением покоя, получаются лучшие результаты.
Пабло сказал, что я в своей работе никогда еще не добивалась таких успехов. Отношения наши были неизменно дружелюбными. Коренной перемены не произошло, но мы старались угодить друг другу больше, чем в прошлые годы. Диалогов у нас, в сущности, больше не было; каждый произносил монологи, обращаясь к другому».
Глава двадцать первая
Женевьева Лапорт
А вот теперь настало время рассказать о той самой «другой женщине», ставшей в 1951 году очередной любовницей Пикассо. Это была некая Женевьева Лапорт. Впрочем, почему некая? Они познакомились в 1944 году, когда она брала у него интервью для одного журнала и заявила мэтру, что молодые люди не понимают его работ. Этим она его и заинтересовала. В ответ на ее вопрос он сказал: «С каких это пор художник должен растолковывать свое искусство? Они, оказывается, не понимают… А когда ты ешь устрицы, разве ты что-нибудь понимаешь? И что ты в это время должна понимать? Ведь картина не математическая задачка. Картина говорит на языке искусства, она предназначена не для понимания, а для того, чтобы пробудить в душе зрителя какие-то чувства…»
Потом они несколько раз встречались в кафе и говорили о литературе, о стихах, об искусстве. Их платонические отношения оборвались отъездом Женевьевы в Америку.
Карлос Рохас по этому поводу пишет:
«Любовниками они стали в 1951 году, после продолжительной разлуки, за годы которой девушка побывала в Соединенных Штатах, Скандинавских странах и прошла некоторую школу в богемных кафе парижского квартала Сен-Жермен — во всяком случае, это вытекает из довольно противоречивых свидетельств самой Женевьевы Лапорт».
Этот биограф Пикассо на момент знакомства с художником называет ее «подростком». Так оно, собственно, и было: она родилась в 1926 году, а значит, в конце войны ей было всего 18 лет. А вот Пикассо исполнилось 63.
Она была парижанкой и писала стихи. Позднее она заявила: «Он был возраста моего дедушки и, разумеется, старше моей матери».
Не имея точной информации, Карлос Рохас делает предположение:
«Скорее всего, их близкие отношения начались зимой 1945 года, как косвенно дает понять Женевьева в своих воспоминаниях».
На следующий год они расстались друзьями и только в 1950 или 1951 году встретились вновь. Пикассо был почти на полвека старше Женевьевы, и по этой причине они решили держать свои отношения втайне, хотя их совместное появление в гостиницах Фонтенбло или Сан-Тропеза вызывало резкие протесты благопристойных постояльцев.
Франсуаза Жило долгое время ничего не подозревала, но потом «доброжелатели» ей обо всем рассказали. А осенью 1953 года наступила развязка. Пожилому художнику надоело таиться, как подростку, и он предложил Женевьеве поселиться вместе с ними на его вилле в Валлорисе. Но она отказалась, так как не хотела разделить судьбу других его женщин и потерять саму себя. Этим она спасла себя и потом всегда говорила, что это был самый мудрый поступок в ее жизни.
Потом Женевьева еще несколько раз появлялась в жизни Пикассо, и чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, расскажем