что ему жарко в шапке, а вот и теменная косточка, похоже, начала плавиться от шерстяной жары). Как-то раз даже приготовил сыну завтрак: залил кипятком овсяную муку и сварил яйцо – почему-то в огромной, восьмилитровой кастрюле. А еще Виталик все чаще разговаривал с Левой, обращался к нему простыми завершенными фразами (хоть порой и нарочито глуповатыми), невзирая на отсутствие внятных ответов. Как будто все отчетливее видел в нем полноценного, равного себе человека. Как будто постепенно начинал его
любить.
Такое нарастающее проявление отцовской заботы очень умиляло Сашину маму, регулярно заходившую в гости. Она безустанно, даже несколько настырно нахваливала Виталика – в основном в его отсутствие (видимо, опасаясь, как бы тот не возгордился от осознания собственной хорошести и не ослабил старания). Настойчиво превозносила его порядочность, неожиданное благородство – ведь он принял сына «несмотря ни на что»; его трогательное родительское усердие – ведь он «так активно занимается Левой». А вместе с достоинствами Виталика мама превозносила и собственную мудрость.
– Он хоть и выглядит как бабник и разгильдяй, но видишь, каким оказался на деле. И да, это я тебе советовала его не отвергать. И не зря советовала.
Кристина тоже умилялась, глядя на прилежное, добросовестное, слегка неуклюжее отцовство Виталика; восторгалась внешней уютной гармонией, обнаруженной в новом мамином доме.
– Ты знаешь, мам, я так рада, что у тебя наконец-то появилась нормальная семья, – сказала она во время своего августовского пребывания в Тушинске. Радостно, звонко, будто рассыпала в голосе сверкающие золотистые монеты.
Кристина стояла напротив Саши в гостиной, неторопливо расчесывала волосы, склонив голову набок. Сияющая, цветущая, семнадцатилетняя дочь. Уже поступившая в университет. Уже даже успевшая загореть после поступления – на далеком океанском курорте «все включено». Смуглая персиковая кожа и платье-рубашка студеной белизны. В прохладной шейной ямке чуть заметно подрагивает подвеска-бабочка.
– Почему – наконец-то появилась? У меня и раньше была семья. Ты.
– Ну да, окей, два человека – это уже семья, и все такое, бла-бла-бла. Но тем не менее, мам. Меня ты растила в одиночку. А сейчас у тебя есть спутник. Причем такой классный.
Саша улыбнулась, молча обняла дочь, зарылась в запах ее волос – сладковато-солнечный, теплый, яблочный. По-августовски бархатисто-спелый. И вдруг поняла, что никогда не сможет простить чудесного папу-Виталика. Простить за то, что у него был выбор – становиться чудесным папой или нет. Приходить к ней после Сониного звонка или списать все на нелепый розыгрыш. Если бы он не пришел, не признал внезапно родившегося сына, никто никогда не осудил бы его. Не потребовал бы ни внимания, ни алиментов, ни – тем более – любви. Даже сам он был бы вправе не осуждать себя за ступор перед свалившимся на него отцовством – незапланированным, негаданным, не объявленным заранее. И если он все-таки пришел, если принял Леву, то лишь потому, что сам так решил, сам сделал выбор.
Но у нее, у Саши, выбора не было. Не было возможности принять решение. Реальность рухнула на нее, придавила всей своей слепой безразличной массой. Вдавила во внутреннюю пустоту – израненную, бугристо-кровяную, – из которой нужно было всеми силами выбираться во внешний мир. Чтобы не провалиться еще глубже – в пустоту абсолютную, необъятно-черную. Чтобы быть в состоянии заботиться о реальном, зависящем от нее человеке.
Обнимая Кристину и слушая ее звонкую струящуюся болтовню, Саша думала о том, что это непрощение будет всю жизнь ворочаться внутри осклизлым холодным туловищем. Не даст ей даже в старости почувствовать к Виталику целительное сердечное тепло. При каждом малейшем нежном движении его чудесных отцовских качеств она будет невольно тянуться к мысли о своем невыборе, расчесывать ее до крови, словно любимую болячку.
И эта мысль действительно долго отдавала неизбывным ноющим зудом. До того самого дня, той самой ночи, когда Саша вдруг осознала, что выбор у нее теперь есть.
11. Слепой Художник
В конце января, когда в гостях снова была Кристина (довольно успешно, хоть и без блеска, закрывшая первую сессию), а Виталик на неделю уехал с друзьями на горнолыжный курорт (нет-нет, не уговаривай, Виталька, без меня), как-то вечером пришла Соня. Привела с собой дочь Вику – «чтобы девочки пообщались».
– Ведь обе теперь в институтах учатся, интересно же, наверное, обменяться впечатлениями, – сказала она, снимая тяжелую старенькую дубленку, промокшую от густого снегопада. – Правда, Викуся?
Сашу всегда раздражала эта ее настойчивость, с которой она уже много лет пыталась сдружить их дочерей. Непреодолимая слепота, мешавшая ей увидеть, что девочки абсолютно, бесконечно разные и совсем не стремятся к общению. Что за свои подростковые годы они ни разу не встретились по доброй воле, без давящего присутствия мам. Даже не добавили друг друга в соцсетях.
Вика была нескладной, негармоничной внешне, с длинным туловищем и короткими ногами. В ее образе будто сквозила некая композиционная ошибка, нарушение пропорций. Неверный расчет рисовавшего ее художника-подмастерья – явно не самого сильного ученика творца. И при одном взгляде на нее создавалось впечатление, что сама она непрерывно чувствует, словно физически ощущает собственную нескладность, несоразмерность. Вика постоянно втягивала голову в плечи, горбилась, опускала взгляд. Смущенно и немного нервно потирала виски, на которых сквозь жидкие, гладко зачесанные волосы проступали бруснично-красные родинки. С самого детства Вика была очень застенчивой, замкнутой, сторонящейся шумных компаний. Казалась воплощением болезненности и внутренней хрупкости. Как будто она родилась душевно надколотой, с глубокой продольной трещиной, протянувшейся через все сердце. И, конечно, как с недоумением думала Саша, яркой и общительной Кристине было с ней сложно и, скорее всего, невыносимо скучно. Равно как и сама Вика, очевидно, неловко чувствовала себя рядом с активной и самоуверенной дочкой-тети-Саши. Двум безмерно далеким друг от друга девочкам было просто не о чем разговаривать.
И в тот раз, как и следовало ожидать, беседа между ними не задалась.
– Ты, кажется, на факультете археологии учишься? – равнодушно спросила Кристина.
– На кафедре археологии, – чуть слышно поправила ее Вика, обнимая себя за плечи. Подняла на секунду медово-карие, чуть воспаленные глаза и тут же опустила. – На историческом факультете. А ты в Москве на менеджменте?
– Ага. И как тебе, нравится учиться?
– Да, очень хорошие преподаватели, компетентные. И много интересных предметов.
– М-м, понятно. Ну да, я слышала, что там довольно интересно. У моего бывшего одноклассника брат учился на археолога.
На этом обмен впечатлениями завершился. Вика села на краешек дивана, одернув темно-синее в розочку, совершенно старушечье платье, и начала робко, но при этом весьма выразительно читать Леве книжку, которую сама