пластиковых статуэток, намертво застывших часов, флакончиков старых одеколонов, пустых коробок, хлипких бесплатных вешалок из химчистки. Оказавшейся там Саше невольно подумалось, что жилище тихо страдает, болеет от бестолкового хлама, воспалившегося в его тесной утробе. Мечтает об успокоительной прозрачной пустоте.
Среди всей этой разбухшей барахолки, за круглым массивным столом, торжественно покрытым застиранной кружевной скатертью, Саша, по всей видимости, должна была как-то оправдать свое существование в качестве внезапной жены Виталика и еще более внезапной матери его сына. Произвести впечатление заботливой, любящей, бескорыстной женщины. Соответствующей вероятным ожиданиям родственниц-судей. Чтобы не дать разрастись настороженной неприязни – уже наверняка взошедшей в их сердцах. Чтобы таксложившаяся жизнь могла стелиться гладко и беспрепятственно.
И Саша старалась вежливо улыбаться, старалась игнорировать темный душный провал, медленно расползающийся внутри и неумолимо тянущий в себя. Все два часа торжественного чаепития она сидела с выражением ясной, спокойной доброжелательности – деликатная, внимательная к родственницам, готовая развеивать сомнения, любезно отвечать на вопросы о своей негаданно свалившейся на их головы жизни. Лишь два раза отошла в коридор – проверить спящего в коляске Леву.
Впрочем, Сашины усилия, похоже, были бессмысленны. Вопросов практически не задавали – разве что в самом начале, еще до того, как все уселись за стол, тетя поинтересовалась, где Саша училась и «в каких годах». А услышав, что на филологическом факультете, спросила, не знает ли она Ксеню Рябикову. Саша не знала.
– Ну, впрочем, да, логично. – Тетя махнула рукой куда-то в сторону сломанной кофеварки, медленно умирающей на шкафу. – Ксенька университет закончила в конце девяностых. Ну я так, на всякий случай спросила. Мало ли.
Тетя оказалась очень крупной, пышной женщиной с ярким заливистым голосом. С довольно гладким и свежим лицом, как будто почти не впитавшим годы. Гостей она встречала в облегающем бархатном платье горчичного цвета – слишком узком для ее добротного, массивного тела. За чаепитием тетя обращалась в основном к своей сестре и к Виталику. Без умолку рассказывала подробные новости из жизни каких-то общих знакомых, разбросанных по бесчисленным городам и поселкам. При этом активно жестикулировала, щедро расплескивая свою телесную молочно-парную энергию: то и дело взмахивала пухлыми руками, качала головой, тряся тугими ядовито-желтыми кудряшками. Время от времени, особенно глубоко погрузившись в рассказы о чужих жизнях, она отодвигала от себя чашку со следами морковной помады на кромке – словно отстранялась от присутствующих, уносилась вслед за бесконечными Анечками, Глебами Петровичами, Ирками-с-прошлой-работы. Затем как будто спохватывалась, вновь концентрировалась на происходящем чаепитии: энергичными четкими движениями резала яблочную шарлотку – подгоревшую сверху и непропеченную внутри; разливала всем мутно-коричневую заварку из надколотого чайника с бордовой розой на боку. И в ее взгляде неизменно стелилась ровная легкая веселость, пульсировало бескрайнее и бесфильтровое жизнелюбие, ставящее в один ряд повышение подруги Лены и внезапное появление у Виталика семьи. Несмотря на фасадную торжественность чаепития, на кружевную – когда-то белоснежную – скатерть, тетя явно не придавала Сашиному присутствию какого-то особого, исключительного значения.
Бабушка Виталика была такой старенькой, что, казалось, не вполне осознавала, зачем находится в гостях у своей младшей дочери. Говорила она мало, не очень связно и совсем тихим, сползающим в тишину голосом. У нее был мягкий, чуть влажный взгляд, тонущий в размытой зелени – словно акварель нефритового оттенка. И этим акварельным взглядом она потерянно скользила где-то над головами присутствующих, практически не концентрируясь на лицах. Лишь один раз за все чаепитие Саша заметила, что бабушке наконец удалось выхватить ее из бежево-рыжих переплетений обоев и круговорота цветастых пятен – вероятно, плывущих перед угасающими глазами. И в тот миг бабушка как будто ясно поняла, кто сидит рядом с ее внуком; даже как будто хотела обратиться к Саше, что-то сказать своим тихим полупрозрачным голосом. Но спустя пару секунд эта хрупкая ясность исчезла. Бабушка вновь вернулась во внутренний сумрак, где бессильно трепетали ее чувства, словно запертые в темнице мотыльки: хлопали ломкими крыльями, стремились выбраться к свету, но никак не могли прорваться сквозь толстые решетки сознания. И она продолжала молча сидеть над остывающим чаем – зябкая, тихая, как моросящий осенний вечер. Чуть заметно шевелить иссохшими тонкими руками в синих выпуклых жилах. Глядя на нее, Саша подумала, что в этой своей потерянности она близка к новорожденному ребенку. Так же как и крохотный новый человек, она была совершенно беспомощна посреди огромного непонятного мира. И так же как и в маленьком, едва появившемся на свет теле, внутри ее ветхой, отстрадавшей почти целый век груди отчаянно и слепо билось во все стороны теплое тревожное сердце.
Мама Виталика, в отличие от своей младшей сестры, полнотой не отличалась. Напротив, она будто насквозь прореза́ла рыхлое пространство тетиной квартиры заостренным, костляво-тонким телом. А заодно и вытянутыми клиновидными серьгами, пикообразными лацканами жакета, длинными фиолетовыми ногтями. Во время чаепития мама, как и бабушка, была немногословна. Однако происходящее осознавала прекрасно, с холодной кристальной четкостью. Смотрела на Сашу пристально, остро, словно царапая ее скользкими глазными льдинками. Словно пытаясь расцарапать до гнилой сердцевины, скрытой за миловидным лицом, за стройной талией, за струящимися золотисто-медными волосами. Все два часа мама сосредоточенно разглядывала беспринципную нахалку, которая охмурила ее доверчивого, очень влюбчивого сына, а затем заставила признать внезапного ребенка, непонятно как и от кого рожденного. Сомнительного отпрыска, возникшего вот так вдруг, без предупреждения, без предварительного оповещения со стороны беременной. Она ни о чем не спрашивала Сашу, будто даже не сомневалась, что та станет беззастенчиво врать. Либо просто считала, что незачем давать ей шанс оправдаться, ведь зло уже свершилось: Виталик был безнадежно порабощен. И обвинительный приговор не подлежал отмене. За всю встречу Саше было адресовано лишь несколько сухих поверхностных фраз. А в самом конце, когда тетя уже уносила в холодильник масло и засахаренное крыжовниковое варенье, общий разговор, коснувшись риелторского агентства какой-то тетиной приятельницы, зашел о тушинской недвижимости в целом, и мама упомянула – как бы невзначай, – что квартира Виталика записана на нее. Чтобы сразу отбить притязания хищной стервы на чужое имущество. Услышав склизкую унизительную фразу о собственности, Саша словно рухнула внутри себя, безвольно рассыпала собранные с трудом крупицы благожелательности. И тут же почувствовала наплыв тоски и томительного жара. Маслянистой и прогорклой удушливости. Стоя в тесной полутемной прихожей, застегивая сапоги и пальто, она уже не стремилась быть понятой, принятой – и тем более за что-то прощенной. Не смотрела никому в глаза, не слушала остатки пустых разговоров, безучастно водила взглядом по обувной тумбе с раскрытым дряхлым нутром, из которого вываливались стоптанные туфли. И в