Читать интересную книгу Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

«Я не читал прошлогодней статьи Троцкого о современном искусстве, когда был за границей. Она попалась мне только теперь, когда я вернулся домой. Прочел о себе и грустно улыбнулся. Мне нравится гений этого человека, но видите ли?.. Видите ли?.. Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, чем был.

Да, я вернулся не тем. Много дано мне, но и много отнято. Перевешивает то, что дано».

В очерке нет и намека на какой бы то ни было подхалимаж, на подобострастное отношение к фактическому (при болезни Ленина) руководителю страны. Есенин пишет о нем, как о равном себе гражданине, который, например, пришел на его литературный вечер. Называет его гениальным, но дважды повторенное «видите ли?..», безусловно, в значительной степени снижает статус вождя, ставит на нем вопрос, над которым читатели должны задуматься. О чем? Догадаться не трудно: имеет ли право Троцкий руководить православной крестьянской Россией? Он – твердокаменный интернационалист, считавший православное крестьянство трудно возгораемой вязанкой хвороста для разжигания всемирной революции, к чему всю жизнь стремился этот истерический марксист.

Объехав мир, Есенин понял, что опыт революционной разрухи и голода европейским народам абсолютно не нужен. Они и без кровавых потрясений сумеют сделать свою жизнь еще лучшей.

И, несомненно, по этой причине Есенин, прочитав статью Троцкого, «грустно улыбнулся».

Мариенгоф, польщенный вниманием Троцкого во время поездки Есенина, безусловно, не мог мириться с такой вольностью в очерке своего бывшего друга. Тем более не по сердцу пришлись такие слова «липовому имажинисту», одному из секретарей наркомвоенмора Якову Блюмкину. Не удержался, чтобы не высказать свое раздражение такой независимостью Есенина один из «неистовых ревнителей революции» – фельетонист «Правды» О. Л. Д*Оршер. 28 августа он опубликовал жалкую пародию на этот очерк Есенина, явно стараясь натравить «какого-то неизвестного ему Л. Троцкого» на Есенина.

Но Есенин знал себе цену и понимал, что он нужен Троцкому, которого крестьянская Россия считала виновником всех своих бед. И как же ему в таком случае управлять страной? Обласкав Есенина, Троцкий мог в какой-то степени изменить отношение крестьян к самому себе.

Расчет Есенина оправдался. Через несколько дней после вечера в Политехническом музее Троцкий пригласил поэта для беседы в Кремль.

О том, как перед встречей Есенин будто бы бежал куда-то из дому мыть голову, чтобы выглядеть более поэтичным, написали воспоминания многие. В том числе и Мариенгоф. А вот о результатах беседы с Троцким – только единственный Матвей Ройзман. Да и то со слов Блюмкина, верить которому безоговорочно нельзя. Уже хотя бы по тому сообщению, что встреча состоялась будто бы по инициативе этого террориста.

После литературного вечера в Политехническом музее Троцкий узнал о резко возросшем мастерстве и популярности Есенина, о повсеместном создании поэтических групп его имени, об умении поэта завладевать вниманием масс.

Выпустить из-под своего влияния такую популярную личность наркомвоенмор ни за что не хотел. Тем более что и себя он считал знатоком литературы, постоянно демонстрируя это в периодической печати.

Благословив Мариенгофа на безраздельное владение «Гостиницей для путешествующих в прекрасном», Троцкий понимал, что Есенину как большому поэту нужно предложить что-то иное, более достойное. Однако с условием своего безраздельного влияния на него.

От Блюмкина и Мариенгофа вождь давно знал о желании Есенина издавать журнал «Россияне», где могли бы печатать свои произведения поэты и писатели, вышедшие из деревни. Согласиться на такое название Лев Троцкий категорически не мог. Для него, закостенелого интернационалиста, это слово было подобно грязному ругательству. Как и для других большевистских вождей, превративших русский народ в заложников и проводников мировой революции, которая, по их воспаленному убеждению, должна была вот-вот разразиться.

Есенин же, побывав в Европе и Америке, видел, что людям этих стран абсолютно ни к чему мировые потрясения, пустые разглагольствования о равенстве и братстве всех народов, что их волнуют в первую очередь доллар, марка, фунт стерлингов, их личный бизнес, собственная семья. Они не хотят убивать и грабить, коль у них есть возможность хорошо заработать и таким образом решить все свои проблемы. Даже послушать или прочитать стихи, если этого им вдруг захочется. А пока что все они «снуют быстрее ящериц», осуществляя свой бизнес. Им нравится строить, в том числе и небоскребы, а не разрушать все «до основанья», из-за чего уже столько лет так бедствует измученная маниакальной идеей своих правителей Россия.

Потому и не заладилась сразу беседа Есенина и Троцкого. Поэт просил финансовой помощи в создании нового журнала. Тут же прозвучало и его название – «Россияне».

– Жалкий вы человек, националист, – вскрикнул вельможный собеседник.

– И вы – такой же! – вырвалось у поэта (из дневника критика И. Н. Оксенова. (Кузнецов, А. Тайна гибели Есенина. С. 228).

Видя, что особого почтения, подобного мариенгофскому, здесь не добиться, вождь первым поменял тон разговора, похвалил поэта за намерение по возвращении из длительного путешествия более тесно сотрудничать с большевиками, хорошо отозвался о его новых стихах. Потом предложил ему составить список членов редколлегии нового журнала, но с иным названием, допустим, «Вольнодумец».

Такое предложение вождя вызвало широкую улыбку поэта. Он вспомнил подобную «опеку» над Пушкиным царя Николая I. Монарх без всяких обиняков сделал ему недвусмысленное предложение: «Я сам буду твоим цензором. Присылай мне все, что напишешь» (Сергеев М., Пушкин. Вся жизнь – один чудесный миг. М., 1969. С. 143).

Но даже при всем своем недоверии к Пушкину царь ощущал гений своего собеседника, его роль в истории России и хвастался своим приближенным тем, что только лишь разговаривал «с умнейшим человеком», а после смерти Александра Сергеевича велел казначейству погасить все его долги. И все для того, чтобы вместе с великим Пушкиным въехать в бессмертие. Он понимал, что цари и короли приходят и уходят, а Пушкин один, которому Богом дано право разговаривать с вечностью на «ты».

Есенин ощутил нетерпеливое раздражение вождя, вежливо поблагодарил его за внимание к своей персоне и… отказался.

«Нет уж, будь ты цензором у Мариенгофа! – решил поэт. – Иначе Пушкин меня бы не понял».

Есенин знал, что Пушкина восхищала врожденная гордость бывшего архангельского мужика Михайлы Ломоносова, который писал графу Шувалову:

«Я быть в шутах ни у кого, ниже Господа Бога, не намерен».

Сам же Пушкин, узнав о том, что вскрытое полицией его письмо к жене Наталье Николаевне читал государь, возмущенно писал в своем дневнике 10 мая 1834 года: «…я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного».

И буквально через минуту Есенин, поливаемый упреками озлобленного неудачей террориста Якова Блюмкина, уносил свою помытую или невымытую, но светлую и бесшабашную, как у Пушкина, курчавую голову из Кремля. Петь в клетке, подобно «несчастной канарейке» он не захотел. А через год, вспоминая эту встречу с вождем, он напишет в стихотворении «Стансы»:

Я вам не кенар!Я поэт!И не чета каким-то там Демьянам.

Кстати, совсем не по-царски отнесся большевистский вождь к дальнейшей жизни и смерти Есенина. Вскоре начались беспрецедентная слежка и травля поэта и, когда через два года он, наконец, был умерщвлен, люди Троцкого нагло обворовали покойника.

Сестра поэта, Александра, написала в своих воспоминаниях о том, что Сергей, уезжая от Софьи Толстой в Ленинград, на сани одного извозчика уложил чемоданы, а сам сел ко второму извозчику. Вольф Эрлих в «Праве на песнь» сообщал, что поэт привез к нему на квартиру три чемодана, которые якобы потом были переправлены в гостиницу «Англетер». «Липовый» понятой, засвидетельствовавший «самоубийство» Есенина, Всеволод Рождественский в своих воспоминаниях написал следующее:

«Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре (курсив мой. – П. Р.) судорожно вытянутое тело. <…> Щегольский пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. <…> Чемодан Есенина, единственная его личная вещь (курсив – П.Р.), был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве…»

Ни о сорочках, которые могли бы прикрыть галстуки, ни о пальто или шубе, ни об остальных чемоданах ничего не сказано. И если к тому добавить, что к моменту отправки тела поэта в прозекторскую Обуховской больницы на нем не оказалось лакированных ботинок и висевшего пиджака, говорить об элементарной человечности представителей власти не приходится.