— Пустите меня, — сказала Мария.
Потом они сидели молча. Смолкла над садами песня. Утихло щебетанье птиц. Не хлопала дверью дома Евдокия Петровна. Поселок горняков, намаявшись за жаркий день, погружался в сон.
— Пора отдыхать, — решительно поднялась Мария.
— Да, пора.
Через сад по тропинке они пошли к дому.
Утром Мария проснулась рано — когда пробуждается весь поселок, из домов выходят горняки и на пути заводят разговоры. Голоса звучат резко, отчетливо: где–то закричит петух, застучит крыльями курица, заплачет ребенок… В такую рань Маша давно не вставала; она повернулась к стене, хотела снова заснуть, но сои уже не приходил. Чувствовала себя бодрой, хорошо отдохнувшей. «Кто рано встает, тому бог дает», — вспомнила она поговорку отца и сбросила одеяло. Тут Маша увидела на туалетном столике чашку, накрытую салфеткой, и с теплым чувством подумала о Евдокии Петровне — это она принесла ей вечером легкий ужин. Маша накинула халат, толкнула дверь балкона и, выйдя на балкон, смотрела в степь, на синеющие в утренней дымке холмы, терриконы.
У самого уха раздалось:
— Доброе утро, Мария Павловна. Как спалось?
Вздрогнула. Подалась назад, но в следующую минуту увидела Дениса, вышедшего из калитки дома. «Ах, ведь ему в утреннюю смену», — сказала себе Мария и помахала парню рукой, улыбнулась. Он дружески кивнул ей и зашагал по улице.
Наскоро прибравшись, Мария спустилась во двор и стала помогать женщинам по хозяйству. Добровольно и с удовольствием взяла на себя заботу об Антоне. Как заметила Мария, Антон не был ни крикуном, ни капризой, но он уже был, как сказал о нем Денис, «порядочным шантажистом». Если не спал, то лишь десять — пятнадцать минут молча лежал под яблоней в своей роскошной коляске. Затем начинал прерывисто хныкать. Мария подходила к нему, и он замолкал. Разглядывал её круглыми, как пуговицы, глазами, показывал язык и улыбался.
— Ось, бачите, он вас обманывает, — говорила Ирина, оттягивая Марию от коляски. — Знает, что подойдете, и кричит. А баловать детину не надо. Бовин тогда мэнэ замучает.
Она мешала родные слова с русскими, и речь у нее выходила милой, забавной. Марии очень нравилось, как говорит Ирина — и то, как она мешает слова, и как выпевает их на свой особенный лад. Сегодня Ирина — в новеньком желтом сарафане и выглядела яркой, нарядной, как цветок. Она все поглядывала на калитку — ожидала из ночной смены Святослава, приготовляла для него салат из свежих овощей. Евдокия Петровна готовила завтрак и обед: не спеша шинковала капусту, время от времени заглядывала в кастрюлю, где варилось мясо. Мария пыталась и здесь помочь ей, но Евдокия Петровна с присущей себе мягкостью в голосе и неторопливостью отстраняла её от кухонных дел. Все операции по приготовлению обеда были как бы рассчитаны на одни только её руки, и посторонние могли ей только мешать. Уразумев это, Мария переключилась на одного Антона. Разглядывала орнаменты кухни–теремка.
— Денис наш забавляется, — с нежностью проговорила Евдокия Петровна. — Любит он мастерить.
И все больше по–народному, как прежде делали.
— Вон оно как! — изумилась Мария. — А я думала, Егор Афанасьевич теремок сделал.
— Егор Афанасьевич тоже умеет, а только он теперь меньше стал строить. Устает быстрее, да и к людям его больше тянет. То на шахту уйдет, то к товарищам, а то у пивного ларька постоит. Выпьет чуть, а наговорится всласть. У него тут, почитай, каждый знакомый. И все к нему с почтением: Егор Афанасьевич, Егор Афанасьевич, старику и лестно.
Евдокия Петровна говорит о мужниных слабостях без зла, с пониманием его души и запросов. И вообще Мария заметила: Евдокия Петровна ни о ком и ни о чем не говорит зло; она ничего и никого не судит — лишь назовет явление, факт и даст ему бесстрастное объяснение. В этом её отношении к миру и ко всему, происходящему в нем, для Марии открывалась философия человечности и долготерпения, образ мышления, свойственный всем русским людям, — тот характерный для русского народа склад ума, который в трудные годы помогает ему находить силы в борьбе с лихолетьем, а в радостях и буднях поддерживает в нем неиссякаемый оптимизм, жизнедеятельный ритм труда и быта, где зарождаются и затем блестяще завершаются все его великие свершения.
Из дома пришла Ирина, тревожно заговорила:
— Мамо, нет Святослава. Обещал ночью быть, а и теперь все нет. Мабуть, позвонить на шахту.
Евдокия Петровна ничего не сказала невестке, видно, и она думала о Святославе. А Егор Афанасьевич ещё рано утром звонил на шахту и сразу после звонка ушел. Ирина спала в то время, но Мария как раз спустилась на крыльцо, когда звонил Егор Афанасьевич, и видела, как он, ничего никому не сказав, тревожным, торопливым шагом ушел из дому. «Не случилось ли чего?» — подумала она, и мысль эта обожгла её сознание.
— Придет ваш папа, — наклонилась Маша над Антоном. — Куда ж ему деться.
Ирина пошла к телефону и не слышала этих слов. Евдокия Петровна сказала:
— Шахта есть шахта.
Сказала нехорошо, грудным, глухим голосом, и Маша поняла, что старая женщина, прожившая жизнь на шахте и повидавшая много трагедий, давно беспокоится о сыне и внезапное исчезновение мужа своего истолковала по–своему, и все другие, известные только одной ей обстоятельства складывали в её сознании примету, от которой холодело сердце. Она, например, ещё часа два назад словно бы сама себе проговорила: «Обыкновенно, если кто задержится, зайдут, известят, а тут и шахтеры проходят с работы мимо». Сказала это так, чтобы Ирина не слышала. Маша не придала значения её словам, а теперь она понимала их смысл.
Поправив на ниточке — перед глазами Антона — яркого свистящего попугая, Маша пошла в дом и тут на крыльце увидела Ирину. Лицо её побелело, губы безвольно раскрылись.
— Что с тобой? — бросилась к ней Мария.
— Чует мое серденько, чует…
— А на шахте… Ты звонила на шахту?
— На шахте немае. Говорят, ушел… давно ушел. А по голосу недоброе слышу. Сердцем слышу.
Она покачала головой, не сводя глаз с какой–то точки в пространстве. Мария обняла её за плечи:
— Полноте убиваться, Ириш. Святослав где–то задержался, а ты убиваешься.
— Чует мое серденько, чует, — склоняясь к Марии на грудь и всхлипывая от глухих рыданий, отвечала молодая женщина.
Смотреть на нее было тяжело. Сердце Марии замирало от страшного предчувствия. Она хотела было позвонить на шахту, но затем нашла такое вмешательство со своей стороны неуместным. Хотела пойти в теремок, но и тут подумала: «Нужно ли это? Хорошо ли?..» Оставила Ирину, пошла к калитке. За калиткой в глубине улицы увидела «Волгу» Селезнева. Скоро машина подъехала и остановилась у дома Бариновых. Мария увидела человека в белом халате, и все в ней похолодело. Внутри оборвалось что–то. Об одном только отчетливо подумала Мария в эту минуту: не подошла бы к калитке Ирина, не увидела бы… И стояла посреди калитки, словно защищая дом от надвигавшейся беды.