Читать интересную книгу Третья пуля - Стивен Хантер

На этот раз все были изумлены. Выстрел в генерала Уокера в наших кругах весьма одобрялся. В него стреляли десятого апреля этого года в Далласе. Кто-то пустил пулю в эту старую скотину, когда он сидел за столом, замышляя злодейства на следующую неделю — но промахнулся (что было типично для того стрелка, как я вскоре узнал), поскольку у неизвестного стрелка, наверное, палец на спуске дрожал.

Отставной генерал-майор Эдвин Уокер был предметом особенной ненависти Тайных служб, хоть и был неподдельным героем войны — как и той, что мы называли «Войной»,[151] так и корейской затеи. В войне он преуспел, однако как и других таких вояк его сгубила спесь. Его антикоммунизм стал одержимостью, затем психозом а затем перерос в истинное сумасшествие. Он командовал огромной Двадцать четвёртой пехотной дивизией в Германии — ему и его людям предстояло столкнуться с красными танками, рвущимися через Фульдский коридор, если бы до этого дошло — и, находясь на этом посту, он вконец потерял берега, принявшись окормлять своих людей памфлетами общества Джона Бирча: приказывал им, как голосовать, произносил громкие речи, в которых объявлял всех послевоенных лидеров-демократов, особенно Трумэна и Ачесона,[152] «розовыми», а заодно с ними и всех, кто вместе с ними состоял в Демократической партии Предательства.

И не в том было дело, демократы мы или нет — хотя мы, наверное, ими были. Некоторые из нас, включая молодого Хью с вежливым лицом, смиренным взглядом и большой трубкой даже были либералами. И не в том, что мы были настроены хоть каким-либо образом прокоммунистически. Но генерал не собирался покорно исчезать в ночи, как многие надеялись. Его задвинули в отставку после того, как он отринул предписание МакНамары[153] о переводе, выданное ему вслед за попаданием его безобразий в газеты, и он вернулся в Америку в качестве героя типа МакАртура,[154] но без его утончённости и самообладания. Окопавшись в своём родном городе подобно разглагольствующей пехотной дивизии в составе одного человека и разогнав свою безотрадную репутацию до максимума, он требовал решительных действий от Кеннеди, всячески критиковал Кеннеди и его приспешников, поддерживал сегрегацию и всячески будоражил всех чертей, ставя власти в крайне неудобное положение. Искал ли он власти для себя, думал ли о продолжении карьеры в качестве политика? Возможно, поскольку он как-то озвучил угрозу объединить своих последователей, коих у него были тысячи, в решительную политическую силу, что звучало достаточно весомо. Генерал крайне беспокоил своей психопатичностью, в которой чётко прослеживались фашистские наклонности: ненависть к неграм и ко всем поддерживающим борьбу негров за равенство. Также он презирал дипломатическое противостояние советской экспансии, признавая лишь войну и вскакивал, запевая и роняя слёзы, где бы ни поднималась «Старая слава».[155] Со временем он унялся бы, прекрати репортёры подзаводить его пружину и уделять внимание его назойливому критиканству, но после промаха снайпера он вконец разъярился: на протяжении всего лета 1963 года только о нём и было слышно — генерал не прекращал долбёжку, не столько мешаясь в политическом или оперативном смысле, сколько надоедая вечным злословием и клеветничеством, разводя политические дебаты и толкая Кеннеди на крайне правые позиции в то время как собственные инстинкты Кеннеди и без того вели его вправо.

Я питал к нему особое отвращение. Он сделал антикоммунизм, которому я посвятил свою жизнь, делом тупой, грубой, орущей и невежественной толпы, чем отпугнул и без того ненадёжную аудиторию интеллигенции, в которую глубоко втравлен страх перед дракой. Для них жесткий, агрессивный, крикливый и брызгающий слюнями генерал был ещё одной причиной забыть о долге и растерять мужество, так что Уокер не волновал никого с коэффициентом интеллекта свыше сотни.

Была и более глубокая причина, чисто политическая, так что тут я последую неокритицизму и не скажу ни слова более о множестве неприятных черт и вульгарности генерала. Будучи отделённым от психологических, исторических и стилистических нюансов, его понимание антикоммунизма было враждебным как лично моему, так и в целом нашему. Он исповедовал чисто мужской подход к доминированию через развязывание военного противостояния и победу в нём — если таковая придёт. То, что в этом столкновении погибнут миллионы, его не заботило. Его методом был железный кулак в железной перчатке, а доминирование, разрушение и порабощение он почитал за высшую и чистейшую форму триумфа.

Наш подход был абсолютно иным. Мы не желали большой войны, обмена ядерными ударами по всему глобусу, мрачных куч трупов, обломков и ядовитого воздуха, к которым привёл бы этот крестовый поход. Мы понимали, что для победы над коммунизмом нам следует сотрудничать с умеренно левыми движениями и предлагать реальные альтернативы миллиардам людей, стремящимся к свободе от колониализма, империализма и капитализма. Мы сражались в суррогатных войнах, если хотите — в культурных войнах. Мы поддерживали социалистические партии по всей Европе, спонсировали левацкие литературные журналы, такие, как «Encounter», чтобы сосватать интеллигенции наш более приемлемый подход, мы продвигали американский джаз и экспрессионизм, поскольку они были способами обратить сердца и умы населения всего мира к нашим мягким уговорам. Если же нам и придётся прибегнуть к силе, то это будут не пять тысяч танков «Паттон»[156] Двадцать четвёртой дивизии, схлестнувшиеся с Т-54[157] в новом, гораздо более трагичном Курском сражении теперь уже на полях Фульдского перешейка и не новые версии «Толстяка» и «Малыша»,[158] несущие геноцид половине мира. Это будет переворот тут, профсоюзная стачка здесь, на крайний случай пуля наёмного убийцы. Мы были агентами влияния, подстрекателями, политическими инженерами и лишь с большой неохотой — снайперами. Мы не были солдатами.

«Так в чём дело, Уин?»— выкрикнул кто-то.

«Вот в чём вопрос. Следует ли мне: а) сдать этого парня в полицию Далласа или… б)» — Уин, мастер комедии, сделал паузу— «купить ему коробку патронов?»

Можете представить себе, каким хохотом взорвались собравшиеся — но никто не смеялся громче чем тихоня Хью, растянувшийся на софе и потягивавший джин-тоник, пожёвывая соломинку и участвуя во всеобщем веселье.

Я понял, что знаю ответ на дилемму Уина. Я бы купил Ли-такому-сякому новую коробку патронов.

В те дни всё было иначе. Новое здание пахло краской, свежей шпаклёвкой и оконной замазкой: ему ещё только предстояло приобрести свойственные старым бюрократическим гнёздам черты: жирные пятна в тех местах, куда поколения сонных клерков прислоняли бы свои головы и протёртый обувью линолеум, туалеты и раковины ещё не текли, не воняли и не были заляпаны бог знает чем, из швов ещё не выпала замазка, а лампочки пока не потускнели и не перегорали в самый нужный момент. Нет, от нового комплекса зданий пахло превосходно, веяло синхронностью с Камелотом и весь он символизировал окончательное и официальное оставление недавнего провала, залива Свиней, в прошлом. Всё было выдержано в бежевых тонах, полы устелены коврами, а в освещении использовалось чудо техники — лампы дневного света, заливавшие нас строгим и новомодно комфортным светом научной истины.

Выглянув из кристально чистых окон без малейших пятен, вы увидели бы кругом зелень деревьев вирджинского пригорода — водопады листвы, пышные и бескрайние. Насколько мне помнится, в Камелоте нечасто шёл дождь. Из части смотрящих на север окно можно было разглядеть ширь Потомака, а в солнечные дни, коих было большинство, водная гладь синела отражением неба над ней. Все эти деревья, прогулки, свежесть, спелость и зрелость, хорошее настроение и дух на высоте, живость, сила, энергия, напор и отвага служили идеальным фоном моего предательства в гнуснейшей, отвратительнейшей и успешнейшей разведывательной операции в истории как Земли, так и других планет.

Мне нужно было добыть запись и узнать, кем был Ли-какой-то, и сделать это было несложно. Спустя несколько дней, на следующей рабочей неделе я отправил Уину Стоддарду бессмысленную, но «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНУЮ. ТОЛЬКО ДЛЯ ЧТЕНИЯ» папку с пометкой на обложке, что требуется его вклад в намечавшийся проект. Не помню уже, что там было, однако же я знал, что даже с мелодраматической пометкой на обложке Уин всё равно засунет папку в ящик стола на несколько дней, пока наконец не уделит ей внимание. Подождав день и затем, идеально рассчитав время, я перехватил Уина по пути к лифту в четыре минуты шестого вечера среды. Из скорости его шага — я не шпионил за ним, нет! — было ясно, что он спешит.

— Уин, слушай… извини за беспокойство, но тот отчёт что я отправлял тебе— ты проглядел его?

— Пока нет, Хью, прости. То да сё… дела.

— Мне бы его в дело пустить. Отдай его мне, а я передам следующему в списке. Если Корд соберёт встречу насчёт него, я тебе всё изложу вкратце.