была вне себя. — Мало ему того, что он разрушает семью. Я еще благословить его должна. Послушай, мой мальчик, — она погрозила ему пальцем, — я слышать не хочу ни о каких комнатах. И кончим на этом. Ты останешься в этом доме, ты меня понял? Вот женишься, Бог даст, тогда я тебя не держу, — великодушно добавила она. — Тогда будешь жить своим домом и получишь множество благословений. А пока хватит об этом.
Все время, пока они разговаривали, Эстер и Белла молчали. Даже если у них и было мнение по этому поводу, им хватило ума его не высказывать. Белла инстинктивно и нелогично приняла сторону матери. Жизнь складывалась таким образом, что с течением времени она всё больше входила в роль защитницы семьи, и, когда Норман угрожал родительскому покою, она давала брату отпор, какими бы вескими ни были его доводы. Эстер не разделяла столь сильных дочерних чувств. Ее всю жизнь так баловали, так пичкали любовью, что они у нее даже не возникали. Она недоумевала, почему Норману не дают уехать из дома. Она бы только рада была. Он порождал и подпитывал в родителях болезненную любовь и тревогу, так что без него дома станет спокойнее. Каждый вечер, пока он делал уроки, мать стояла у него над душой, хотя ничего не смыслила в его занятиях. Она проверяла и перепроверяла, всё ли он сделал, и ей приходилось верить ему на слово, что всё сделано правильно. Она и не думала ложиться в постель, пока Норман не вернется домой, каждое утро провожала его до автобусной остановки и неизменно умоляла, несмотря на то что Норману уже восемнадцать лет, чтобы он осторожнее переходил через дорогу. Ей ни на миг не верилось, что он проживет и без ее одобрения. Она видела в нем не отдельную личность, а лишь приложение к себе самой. Неудивительно, что она прибегла ко всем имевшимся у нее средствам, лишь бы не дать ему уйти.
Рабби Цвеку желание Нормана казалось логичным, и, если бы решение зависело от него, он бы, пожалуй, сперва заартачился для проформы, а потом, выслушав веские доводы, уступил. Но он знал, что Сару это убьет, и был не в силах ей возразить. Да и Норману не так уж часто удавалось набраться решимости, и даже тогда это была скорее провокация, чем заявление о намерениях. Он понимал, что ему нужно выбраться отсюда. Мать совсем его задавила. Но он боялся — не столько жить в одиночку, сколько того, как его уход подействует на семью. В последние несколько месяцев мать частенько твердила, что если он уйдет, им всем настанет конец, и он сознавал, что такую возможность нельзя исключить. А ведь был еще и Давид. Скорее всего, они станут видеться реже — это, может, даже и к лучшему. Порой его тревожило, что он так привязан к другу.
— А как же Давид? — спросила мать, будто ей было мало того, что последнее слово и так осталось за нею. — Как ты будешь жить без него? — Она произнесла это таким тоном, словно знала об их отношениях то, чего не знал даже Норман. — Или вы вместе поселитесь в миленькой комнатушке? — съязвила она.
— Хватит, хватит, — пробормотал рабби Цвек, — давайте поедим спокойно.
Остаток ужина прошел в молчании, хотя миссис Цвек всячески демонстрировала, что у нее пропал аппетит. А потом, на случай, если не все догадались, как она относится к происходящему, объявила, что ей нужно лечь.
Какое-то время эту тему не поднимали. Начались летние каникулы, казалось, Норман забыл о своем решении. Впрочем, молчание, облекавшее ныне вопрос, тревожило миссис Цвек куда сильнее, чем обсуждение. Она боялась, что Норман уйдет, не сказав никому ни слова. Каждый день, когда его не было дома, она заглядывала к нему в комнату в поисках признаков того, что он переехал. Читала его письма — вдруг в них найдется подсказка? — однако же ничего неподобающего в его вещах не обнаружила. Тогда она сшила ему в комнату новые занавески, купила новую настольную лампу и смирилась с мрачным молчанием сына. Но всё равно не успокоилась и, опасаясь, что всё случится внезапно, так что она не успеет вмешаться, снова затронула эту тему.
— Как там твоя милая комната? — спросила она как-то вечером, когда они вместе сидели на кухне.
Рабби Цвек шикнул на нее.
— Мама, — сказала Белла, — не буди лихо, пока оно тихо.
— Что в данном случае «лихо»? — уточнил Норман. — Нет ничего дурного в том, что я хочу переехать. Если тебе и правда интересно, как там моя комната, я тебе отвечу. Но ведь тебе всё равно.
Миссис Цвек взорвалась.
— Какая еще комната? — выкрикнула она. — Ты нашел еще одну комнату?
— Мама, я же тебе говорил, — терпеливо ответил он, — несколько месяцев назад я тебе говорил, что нашел себе комнату и перееду на следующей неделе. — На самом деле он еще не решил, когда именно переберется туда. Переезжать было страшно, и он всё время откладывал. Но мать сама толкала его на этот шаг, и в каком-то смысле он был ей благодарен.
— Перестань нести чушь, — отрезала миссис Цвек. — И не спорь со мной больше. Ты останешься в этом доме.
Рабби Цвек посмотрел на сына. Тот давно перерос их всех. Интересно, подумал он, как Сара намерена его удержать.
— Если я услышу еще хоть слово про эту комнату, я тогда… я тогда…
— Что ты тогда? — дерзнул уточнить Норман.
Но миссис Цвек и сама не знала, что тогда, а потому прикрыла растерянность завуалированной угрозой.
— Не важно, — ответила она. — Увидишь. Больше я тебе ничего не скажу. Увидишь и пожалеешь. Ох как ты пожалеешь. — Она осеклась в надежде, что слова ее возымеют действие.
Норман не воспринял ее угрозы всерьез, но слишком зависел от матери, чтобы вообще пропустить их мимо ушей. Он ушел к себе в комнату. Миссис Цвек устремилась следом, остановилась у двери и прислушалась. Она ожидала услышать, что сын снимет со шкафа чемодан, но в комнате стояла тишина, а тишина, как и возражения, ее тревожила. Она поделилась опасениями с домашними, однако те ей ответили, что не стоило вновь поднимать эту тему и впредь не нужно даже упоминать об этом, и всё образуется. Однако же миссис Цвек отчаянно боялась, что Норман уйдет. Каждый день она ходила к нему в комнату проверить, не изменилось ли что, потом и вовсе взяла чемодан и спрятала у себя в гардеробе. В глубине души она знала, что не сможет ему помешать, и