Читать интересную книгу Очередь - Ольга Грушина

— Отваливаются пачками? Кто это отваливается?

— Да полно народу! Вокруг посмотри. Старуха с резной тростью — куда она делась? А мужик с родимым пятном на лбу? Или такой еще был… да ты его знаешь…

— Погодите, а вы не допускаете… вам не кажется, что их могли… ну, это самое…

— Чего вы там бубните, не слышно!

— Ничего, ничего, я просто… Ничего.

— А ничего, так и нечего, у людей и так нервы на пределе.

Все замолчали, но у Сергея по-прежнему давило в груди; через некоторое время он обернулся к Софье, чтобы распрощаться, объяснить, что по вечерам его больше здесь не будет, и не увидел ее на постоянном месте.

— А как же… где она? — вырвалось у него.

Владимир Семенович не появлялся уже два дня. Сергей поймал на себе любопытный взгляд незнакомой школьницы, у которой щеки блестели, как начищенные медяшки.

— Если вы про эту лахудру с кислой миной, она сегодня пораньше ушла. Я до вечера за нее. Она вам денег должна, что ли?

Он покачал головой, уже глядя в сторону, и вместо сердца у него в груди оказался твердый, холодный камешек.

В хмуром утреннем свете отсыревшие животы облаков провисли чуть не до земли. Город казался плоским — черно-белый снимок себя самого, и очередь, где Сергей угрюмо вклинился на свое место, тоже как-то сплющилась, лишилась тех широких солнечных прогалин, где он и весной, и летом коротал часы ожидания. У граждан вокруг были озабоченные, замкнутые лица — и у молоденькой девушки, которая тупо глядела в небо, не обращая внимания на орущую корзину подле ног, и у ярко накрашенной дамочки с глазами, как двугривенные (два-три раза он видел ее в вечернюю смену, куда она приходила поболтать с Павлом, но когда он с ней поздоровался, она молча отвернулась), и у стоявшего сзади бледного мальчонки, который поглядел на него как на равного и спросил:

— А вы кто такой?

— Я — Сергей Васильевич, — сказал Сергей, — а тебя как зовут?

Но мальчик только смотрел на него с немым укором, и от этого странно — до боли — знакомого взгляда у Сергея в груди опять забилось сердце, но тут же скользнуло куда-то вбок, потому что ему подумалось…. ему подумалось… Нет, глупости, быть такого не может, внушал он себе, а сам шарил в сумке, где лежала книга, и не осмеливался еще раз взглянуть на ребенка.

— До вас тут одна тетенька стояла, — поведал мальчик, — добрая такая, красивая, торты пекла и рассказывала всякие интересные случаи, как она была маленькой…

— Рад знакомству, молодой человек, — твердо сказал Сергей, открывая увесистый том с биографиями композиторов.

Когда затянувшееся дежурство приблизилось к концу, он с удивлением обнаружил, что не знает, куда себя девать. Сходив домой, он для виду взвалил на плечо тубу и отправился бродить по городу. В сквере на него накатило неясное чувство стыда, но в округе это было самое подходящее место, чтобы без помех скоротать время. В укромном уголке нашлась скамья, где он и просидел до темноты; город между тем превращался в негатив своего дневного изображения — окна светлели, небеса чернели, дома расплывались; прожорливые голуби отчаянно дрались за рассыпанные на земле крошки, роняя с клювов гранулы времени, а у его ног ржавел инструмент. Незадолго до десяти вечера он прошелся по улицам, которыми она могла возвращаться домой. Все было напрасно; не встретил он ее ни на другой день, ни на третий.

По истечении недели он написал ей письмо. Слова выбирал тщательно; особого опыта в таких делах у него не было, но интуиция подсказывала, что некоторые чувства, если изложить их на бумаге, лишаются души… да, именно так, некоторые чувства, равно как и музыка, живут полнокровной жизнью лишь в звуках — во вздохах, смехе, шепоте, восклицаниях — или же остаются пустыми буквами на листе. Он решился обратиться к ней на «ты», вспомнив непрошенное «Сережа», которым она его одарила в ту ночь, когда радостный ветер раздувал занавески у нее в комнате; но в целом письмо получилось сдержанным, и из смутных побуждений осторожности он конверт не адресовал и подписи не поставил. Не видя способа передать ей письмо в собственные руки, он в конце концов обратился за помощью к девчонке с медным румянцем, которая тоже выходила теперь в утреннюю смену; вообще говоря, очередь в последнее время лихорадило, и лица сменялись с возрастающей частотой.

— Ну, раз уж вы так просите, — с неохотой протянула она. — Я отцу скажу, он передаст. Это для той лахудры с кислой миной, что ли?

— Это для той женщины с прекрасными глазами, — сурово поправил Сергей. — Для Софьи Михайловны.

Девчонка без зазрения совести прыснула.

— Так и скажу, — пообещала она, небрежно запихивая конверт в сумку, где томился пучок зеленого лука.

Он выждал сутки, потом еще трое, потом целую неделю, но ответа не было; хотел спросить, но вместо девчонки теперь появлялась дородная, статная особа, огражденная решеткой выцветшего полосатого платья; она волчицей смотрела на Сергея. Он явственно чувствовал, как время начинало от него уплывать, и вскоре перестал считать дни, серые, холодные и сырые, которые быстро съеживались в преддверии зимы. Как-то он покинул очередь по окончании своей смены и зашагал прочь, когда к нему приблизился человек с портфелем и в шляпе, низко надвинутой на лоб.

— Сергей Васильевич, если не ошибаюсь? — осведомился незнакомец, благожелательно касаясь полей шляпы. — В таком случае рискну предположить, что вам не известен закон о тунеядстве, в котором черным по белому сказано, что все трудоспособные граждане обязаны работать, а иначе их ждет уголовная ответственность.

На пустынной улице быстро темнело, лицо незнакомца сделалось землистым, а черты стали почти неразличимыми; черный автомобиль, притормозивший на углу, выглядел ночной аппликацией на фоне вечера. У Сергея возникло такое ощущение, будто он оказался во власти призрака — или сам сделался бестелесным призраком, который заметен только таким, как он сам, и который скользит сквозь город, сквозь жизнь, сквозь время, как сквозь пыль, не оставляя следов. И, вглядываясь в безликую фигуру своего обвинителя, он вспомнил бледную бесконечность неба, открывшуюся ему прошлой зимой, когда очередь еще только зарождалась, и те кристально-чистые ноты, которые в его воображении звенели среди этой необъятности, плыли над городом, взмывали все выше и выше в беззвучных сочетаниях безупречно выдержанной красоты — и у него заныло сердце.

— Я сейчас болею, — запинаясь, выговорил он.

— Болеете? — переспросил мучитель-призрак, сочувственно качая головой. — Какая жалость. А где, позвольте спросить, ваш больничный?

— Дома, — ответил Сергей еле слышно.

— Тогда попрошу вас завтра явиться с ним в районный отдел, — дружелюбно сказал незнакомец, на прощание опять коснулся полей своей призрачной шляпы и направился к фантому-автомобилю.

Оставшиеся часы Сергей провел в районной поликлинике; он метался по коридорам, умолял о помощи санитарок, которые досадливо тыкали грязными швабрами ему в ботинки, обтирал пиджаком пыль на всех этажах и раза два-три едва не получил дверью по лицу, но в конце концов опустился в полубессознательном состоянии за ободранный стол напротив облаченного в некогда белый халат жирного, красномордого типа, столь разительно похожего на директора театра, что у Сергея возникло головокружительное ощущение, будто пространство и время сместились, столкнулись, наложились друг на друга, и его душевное равновесие, и без того неуверенное, пошатнулось. Двойник директора задумчиво взирал в пустоту до тех пор, пока Сергей не догадался вытряхнуть на стол убогое содержимое своего бумажника. Со скучающим видом толстяк сноровисто пересчитал бумажки, нацарапал что-то на бланке, шлепнул необходимые печати, а потом, даже не взглянув на Сергея, стал названивать по телефону. Призрак Сергея, вконец раздавленный и по-прежнему невидимый, бочком выплыл из кабинета.

Стоя в очереди на следующее утро, он ощупывал пустые карманы и размышлял, что будет, если сейчас выбросят в продажу билеты, и в этот самый миг заметил своего сына, энергично шагающего по той стороне улицы.

— Эй! — окликнул он. — Никак сегодня лекции отменили?

Сын подошел; на лице у него промелькнуло непривычное, почти заискивающее выражение.

— Вот незадача, — пробормотал Сергей, с преувеличенным старанием отлепляя от рукава осенний листок. — Кажется, бумажник дома забыл. Если ты не занят, сделай одолжение, забеги в школу, перехвати у мамы денег, а? Мне нужно всего-ничего: только на билет, а то, представь…

— Все понятно, — сказал Александр, быстро двигаясь прочь.

Ему не терпелось смыться, пока отец не начал приставать с дальнейшими расспросами. Предки все равно дознаются, рассуждал он, но только бы не сейчас, только бы не сейчас…

Тротуары превратились в скользкие кладбища жухлых листьев; по воздуху плыли густые запахи пирогов с грибами, дождя и затхлости. Александр шел по улицам со странным чувством отчужденности. За десять лет дорога в школу примелькалась, как перетасованная колода — ряд ларьков у трамвайной остановки, короткий путь через детскую площадку, задвинутые в нишу сумрачного утра неприглядные бурые дома в переулке, кинотеатр, приподнявший над тротуаром свой неандертальский лоб, — и стала рамой для полотна его жизни, скучного, как детская игра, где только и требуется, что соединять точки линиями, чтобы образовать примитивный рисунок; но теперь улицы начали расплываться, приобретая нечеткие очертания смутных воспоминаний, и даже эта зыбкость обещала в ближайшее время рассеяться, потому что скоро, очень скоро этот сереющий город провалится в тартарары, и жизнь эта — тоже, а он… он будет гулять совсем другими улицами, в других городах, ничем не похожих на этот: ярких и осязаемых, раскидывающих перед ним свои манящие, бескрайние, залитые прожекторами таинства.