Читать интересную книгу Очередь - Ольга Грушина

Дождь наконец-то перестал; над городом простиралось осеннее небо, бледное и далекое. В прозрачном утреннем свете театр выглядел донельзя обшарпанным; квадраты окон висели вдоль угрюмых кирпичных стен, как нестираные простыни на веревке. Полумрак оркестровой ямы давил Сергею на веки; на протяжении всего спектакля его преследовало раздражающее желание открыть и без того открытые глаза. После долгожданного финала, когда прекратилось размахивание знаменами и гавканье духовых, он решил тут же подняться в дирекцию. На полпути его перехватил сам Иван Анатольевич, который спускался вниз. Вынужденный остановиться на две ступеньки ниже павлиньего жилета, обтянувшего выпирающий директорский живот, Сергей поневоле запрокидывал голову, превращаясь в жалкого, униженного просителя.

— Иван Анатольевич, у меня к вам просьба, — начал он, пряча свою досаду за некоторой резкостью тона. — Видите ли, дневные спектакли мне сейчас неудобны по времени, а потому…

Он чувствовал, как у него затекает шея. Директор слушал с нескрываемым изумлением, поглаживая громаду переливчатого атласного живота.

— Сдается мне, ты не понимаешь своего положения, — сказал он наконец, с прищуром взирая на Сергея; снизу его губы смахивали на пару жирных, глянцевых гусениц. — Как руководитель коллектива я призван обеспечивать максимально полное развитие способностей всех своих подчиненных, а поскольку…

Директорский живот не давал Сергею возможности переместиться в сторону и выше, чтобы оказаться на одном уровне с начальством. К нему опять возвращалась злость; ее пламя слепыми, хищными языками лизало ему внутренности и росло и росло… Навязчивый голос по-прежнему нудил:

— …а поскольку твоя политическая зрелость в настоящий период времени вызывает у меня большие сомнения, я не считаю возможным, ввиду хорошо известного тебе факта, который, так сказать, подпортил твое личное дело…

— Вам самому-то не совестно быть таким ханжой? Это же форменное свинство! — взорвался Сергей. — Я всего лишь справлял малую нужду рядом с иностранцем!

Они уставились друг на друга.

— Ты… — взревел директор, — ты уволен!

Появившиеся в коридорах оркестранты бросились врассыпную; краем глаза Сергей заметил Святослава, который резво юркнул за угол. Глядя в упор на жирную, трясущуюся, красную физиономию, он свободно, всей грудью вздохнул. Потом кивнул, молча развернулся и пошел вниз по лестнице.

На улице все сделалось ярче; день сгустился, стал синим и звонким, продернулся прозрачными нитями гонимых ветром паутинок; прохладный воздух шуршал летящими листьями, как целлофановая конфетная обертка в руках нетерпеливого ребенка. По трамвайным остановкам ждали люди, обреченно листавшие страницы газет; на ходу он выхватывал взглядом смазанные заголовки передовиц, кричавшие со скамеек и тротуаров: «Долой нерешительность на пути к цели!» Город уже набирал полные легкие воздуха, готовясь дудеть в трубы, славя очередную годовщину. Положив руки в карманы, Сергей с праздной неторопливостью шел по улице — человек, который не суетится и никуда не спешит, человек, который выпал из обоймы истории, человек, сбросивший тяжелое бремя, бремя целого века. Он сунул руки глубже в карманы, и пальцы нащупали какую-то бумажку. Вытащив записку, он остановился, развернул ее. «Сережа, тебе сегодня сорок восемь, с днем рождения!! — написала ему Анна. — Желаю, чтобы этот год стал для тебя самым счастливым».

Он внимательно изучил пару восклицательных знаков и разжал пальцы; записка влилась в вихрь осенней листвы и кружась улетела с ветром.

Они встретились на улице, тянувшейся от разрушенной церкви до киоска.

— Все путем, — жизнерадостно доложил он. — Могу вместо тебя заступать на утреннюю вахту.

— Ой, как хорошо, — сказала она в ответ, но голос ее звучал скованно, будто под коркой слов билась совсем другая интонация. — А я тогда вечерами стоять буду. У тебя когда новый график начинается?

Только сейчас он осознал, какие последствия будет иметь такой обмен. Он глотнул воздуха и едва не выпалил: «Послушай, я могу и вечера за собой оставить, мне не трудно, на самом-то деле у меня… то есть это временно… рано или поздно я, конечно…» Опустив глаза, он рассмотрел сначала свою, потом ее обувь… и внезапно вспомнил сломанный серебряный каблучок, который нашел у порога, когда вернулся домой в ту ночь… в ту ночь…

— С понедельника, — выговорил он тихо. — Прямо с понедельника и начну выходить по утрам.

2

— Вы когда-нибудь задумывались, что такое время? (Время? Река, в которую нельзя войти дважды. Змея, глотающая свой хвост. Изящные часики на руке красавицы, которая идет по городу, избегая набивших оскомину вопросов: «Не скажете ли, который час, есть ли у вас минутка, не желаете ли прогуляться?» Время — чудовище, которое пожирает своих детей; время — один вздох Бога; время — осыпающаяся мелом формула, рожденная в голове физика, под серебристым нимбом седины.

А для большинства смертных — это отпущенный нам краткий срок, неласковый и быстротечный, жалкий отрезок великой реки, влекущей нас по течению, вдоль темнеющих берегов, и наши самые счастливые моменты — это мечты о чем-то волшебном, чем-то светлом, соприкосновение с крупицей вечности, солнечный луч, навсегда застывший в слезе янтаря, безнадежная мольба Фауста: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Да, о времени много чего можно рассказать, но я лучше промолчу, других послушаю.)

— Время?

— Да-да, время. Вот вопрос: когда ждешь, время идет быстрее или медленнее?

— Конечно, медленнее. Всем известно: когда человек счастлив, время летит, а когда ждет, мгновения ползут еле-еле.

(Мгновения, скажут тоже! Да ведь мгновения — как снежинки, двух одинаковых быть не может. Одни тянутся вспять и микроскопом выхватывают какую-то точку из прошлого, направляют на нее луч света — и воспоминание, яркое, увеличенное, разворачивается перед тобой, как под самой мощной лупой. Другие вызывают в уме до странного тягостный парадокс о том, что бедняга Ахиллес никогда не догонит черепаху, ибо отрезки времени выдвигаются один из другого, как бесчисленные ящички, маленькие — из больших, раз за разом, раз за разом, превращая ход времени в агонию тщетных ожиданий. Есть, конечно, и третьи, совсем иные, легкие и приятные, воздушные и туманные, похожие на сон, на снежное катанье с горки в забытом сквере детства, на теперешние минуты ожиданий и надежд в этой очереди — только не все это знают. И вот, к слову, тебе другой вопрос: если ожидание — в радость, то как это влияет на ход времени?)

— Я вот думаю: мы угробили почти год жизни ради одного-двух часов счастья. Оно того стоит?

— А куда б мы девались весь этот год, если б не нужно было сюда приходить? Положа руку на сердце: не все ли равно, как время убивать? На самом деле, что тот год, что этот, согласитесь, — такое же ничегонеделанье, зато теперь цель хоть какая-то есть.

(Ну, для тебя-то этот год был совсем другим — не сонным и не мертвенным, твое заиндевелое дыхание смешивалось со снегом, твои ноги ступали по цветочным лепесткам, на тротуарах опавшие листья складывались для тебя в стихи, тебе были открыты другие дома, другие судьбы, тебя привечал яркий мир. Вслух я, конечно, этого не скажу, я лучше промолчу и только улыбнусь, чтобы дать тебе надежду.)

— Как вы сказали — ради одного-двух часов счастья? А если концерт не оправдает ожиданий — что тогда? В дураках останемся.

— Насколько он будет хорош или плох — это, по-моему, не существенно. После года ожидания он в любом случае покажется чудом. Вам не приходило в голову, что чем дольше ждешь, тем ценнее для тебя награда?

(Есть такое стихотворение — попалось мне в одной старой книжке — мудрое стихотворение о желаниях.

Когда чего-то жаждешь страстно,Томишься год, и два, и три,В тебе огонь мечты прекраснойПерегорает изнутри.И… и…

Нет, это давно было, лет сорок назад, а то и все пятьдесят, сейчас не вспомню, еще концовка такая, как же там говорилось?..

Ты подойдешь к своей надежде,Коль ей все помыслы отдал.Но ты уже не тот, что прежде —Увы, ты слишком долго ждал.

Ой, нет, не так… вылетело из головы, напрочь вылетело.)

— Не соглашусь. Чем дольше ожидание, тем больше надеешься получить. Подозреваю, люди потому и отваливаются пачками. Боятся разочарования — так мне кажется.

— Отваливаются пачками? Кто это отваливается?

— Да полно народу! Вокруг посмотри. Старуха с резной тростью — куда она делась? А мужик с родимым пятном на лбу? Или такой еще был… да ты его знаешь…

— Погодите, а вы не допускаете… вам не кажется, что их могли… ну, это самое…

— Чего вы там бубните, не слышно!