— Но я дивлюсь молодеческим переменам, кои произвели в тебе годы, — сказал Вертухин. — В постельке даже я не совладал бы с этой бородатой горой, — он посмотрел на Полушкина, который вздрогнул и остановился под его пронзительным взглядом.
— А хоть потискать да пощупать! — хрипя от натуги, сказал Хвостаков и выдрал-таки навоз из лона дороги. — Батюшки! — выпрямившись и поднимая голову, воскликнул он. — Кого я вижу!
Он потянулся к Вертухину навозными руками, дабы обнять. Ароматы выгребной ямы окутали Вертухина. Он отшатнулся.
— Неужели ты приехал, чтобы разделить мою радость и счастье?! — закричал Хвостаков, ухватывая Вертухина за щеки и целуя.
— Какую же такую радость? — Вертухин принялся крепко крутить головой в руках Хвостакова и, освободившись наконец, оглядел с недоумением морозный лес и разбросанные по дороге лошадиные яблоки.
Огляделся и Хвостаков, будто впервые видел сей дикий край, одинокую снежную дорогу и грустные конские посевы.
Полушкин, прячась от его взгляда, дернул кверху края мехового воротника и стал похож на пришельца из аглицких сочинений о России — с раструбом вместо головы.
При виде преображенного Полушкина Кузьма, поднявшийся было из саней, в изумлении сел на Пушку, ненароком подвернувшуюся ему под зад.
«Э, брат, — сказал он сам себе. — Вот где оружие пострашнее ружей и медных денег».
— А это кто таков?! — сказал Хвостаков, показывая на Полушкина.
— Конюший Билимбаевского завода Прокоп Полушкин, сын Чертячьев.
— А где благонравная моя супруга Айгуль Мехмет-Эминова? — спросил Хвостаков, подслеповато глядя на Прокопа Полушкина. — Наполняющая меня счастьем, сколько участь человеческая счастья совмещать может.
— Оне изволили остаться в кибитке, — глухо, как из подземелья, откликнулся Полушкин. — А меня выслали вашу честь сопровождать.
— Чья благонравная супруга Айгуль?! — насилу прошептал Вертухин, почти теряя сознание.
Из кибитки выпала еще одна гора, меньшего размера, но в остальном неотличимая от прочих, и кинулась к Вертухину, скидывая на бегу соболиную шапку и показывая головку, прекрасней коей на свете еще не было.
— Айгуль! — Вертухин в изнеможении любви сел на дорогу.
Нет человеческой возможности описать последовавшую засим сцену. По указу императрицы высочайшую турецкую шпионку выслали в город Березов, в дом, где кончил свои дни самый прожорливый птенец гнезда Петрова — Александр Меншиков. Хвостакову же дали возможность сопровождать ее жизненный путь, покуда сил у него хватит. Хвостаков от счастья отрастил усы, покрасил их в турецкий цвет — агатовый с лунным отблеском, — потом срезал, как неподобающие при дворе, приказал слуге наклеить их на пергамент и прикреплял каждый раз, являясь пред очи возлюбенной. На поясе у него теперь неизменно висел ятаган, но деревянный, коим он давил клопов в постоялых дворах. Клопов в России, как и в Турции, было много больше, чем жирафов. Хвостаков разузнал, что ятаганы и вообще-то с самого начала были изобретены для клопов, но никому не доверял сию тайну. Он стал самым отчаянным турком на свете и снимал обувь даже при посещении деревенской уборной. Дважды его босые ноги насмерть примерзали к ледяным доскам, он отрывал их с кровью и слезами и по неделе не мог ходить, но своей новообретенной привычке не изменил.
Единственное, что ему не давалось — турецкий язык. Он и русский-то употреблял с пробелами, поелику междометия и слова восклицательные знал хорошо, а то, что между ними, — нетвердо. А в большом волнении изъяснялся знаками: знаком твердым и знаком мягким, посему говорить с ним большие труды надобны были.
— Да как сие несчастье произойти могло, что стала ты женою сего варвара?! — воскликнул Вертухин на турецком языке, коим владел, как сам Мехмет-Эмин, и встал с дороги.
Айгуль, заливаясь слезами, поведала о своих злоключениях.
— Что скажешь ты, колода дубовая? — обратился Вертухин к своему недавнему другу.
— Б…дь! — сказал Хвостаков.
— Кто б…дь?! — грозно возвысил голос Вертухин.
— Я! — быстро сказал Хвостаков.
— Как же теперь быть?! — воскликнул Вертухин так горестно, что глаз чубарого видимый отсюда, с дороги, наполнился крупной, как волчья ягода, слезою.
— Сей же момент! — сказал Хвостаков. — На хрен!
Усы у него и на солнце отсвечивали луною. Страшно было подумать, какое сверкание производят они бездонной зимней ночью.
— В двух верстах за нами едет стража, — сказал в раструб сын Чертячьев, аглицкое чудовище.
Хвостаков полетел к кибитке, ногтями, как граблями, расчищая дорогу к ней.
— Здоровье оно здоровье! Нездоровому и жизнь супружеская не в ум!
— Друг мой бесценный, тебе нельзя волноваться! — вдруг закричал он так, что турчанка вздрогнула, зашаталась и едва не упала. — У тебя перестанет расти грудь. Куда я буду преклонять свою голову?!
— Судьбу не переменишь, — сказала Айгуль Вертухину.
— Да ведь он тебя щупать будет! — вскрикнул Вертухин. — Ты, знать, сама этого хочешь!
— Я не дамся, — пообещала она.
— Нет, ты сама этого хочешь! — воскликнул Вертухин. — Едем со мною!
— Я не могу, Дементий. Не моя воля, а дяди Мехмет-Эмина.
— Записывай день, час и минуту, когда этот экспонат кунсткамеры будет тебя щупать! — обуянный ревностью, сказал Вертухин.
Сердце его наполнилось таким терзанием, а ум такими вымыслами об отмщении, что и ногам стало горячо на крепком северном морозе.
Из-за поворота показалась стража числом двух на добрых конях. Вертухин схватил Айгуль за руки, нагретые в тулупе до болезненного жару.
Всадники приближались. У влюбленных не было сил разжать сплетенные в последних объятиях пальцы.
Передний из стражников выхватил из-за пояса драгунскую саблю и что-то кричал звериным голосом.
Еще минута и не видать больше Вертухину белого света!
Кузьма бросился к чубарому и вывел его на дорогу.
— Барин, — крикнул он, — надо топтать их, как куриц! Или из нас двоих сделают саблями четверых!
Айгуль медленно поплыла к кибитке, Вертухин же кинулся к обозу, на каждом шагу оглядываясь. Душа его, разорванная на куски, тащилась за ним из последних сил.
— Поздно, барин! — сказал Кузьма, прячась за Вертухиным и раскуривая трубку. — Не разгонимся. Жару не хватит.
— Да ты с ума съехал? — закричал на него Вертухин. — Курить трубку под саблею!
Но Кузьма уже дергал кверху воротник тулупа, превращая его в раструб Прокопа Полушкина.
И только стражникова лошадь приблизилась к обозу, как он выступил на дорогу в узкий проход между санями и обочиной да еще сделал больше того — в раструб клубы табачного дыма пустил и руки грозно, как повелитель, раскинул. Перед сим дьяволом русских лесов сабля стражника опустилась сама собой, а лошадь встала, как завороженная. В сей момент Кузьма, собрав в кулак все свое желание остаться нерасполовиненным, ударил насмерть перепуганную лошадь по ее добрейшему лицу. Лошадь взвилась на дыбы и, увлекая всадника, рухнула в снег за обочину. Сабля же, радостно звеня и поблескивая, будто смеясь, поскакала по дороге.