Читать интересную книгу Место под облаком - Сергей Матюшин

10

Недалеко от реки, за поросшим низкими соснами косогором, обнаружился старый сарай с остатками прошлогоднего сена по углам. Чудно было вдохнуть здесь запах лета, теперь уже совсем близкого.

По небольшой поляне, окаймленной березняком и ольховыми кустами, недвижной гладью разлились последние полой с изумрудной травой на близком дне, с желтыми островками калужниц на мелководье.

Я отыскал в сыром подлеске опушки отцветающую купальницу, сорвал несколько бутонов, принес в сарай и пристроил в щели между бревнами — на серой стене тускнеющим сусальным золотом тихо тлели цветы весны.

Взошла над лесом луна и отразилась в остекленившейся воде серебряным блюдом на дне.

Придвигался лес, подернутый сиреневато-пепельной дымкой. Тяжелым ультрамарином густел восток. Крошечные зеленоватые алмазы первых звезд множились и разгорались на глазах.

Птичий хор, не умолкавший весь день, набирал новую силу. Соловьи, перебивая друг друга, неистовствовали.

Это был лучший в моей жизни майский вечер с ранними звездами пронзительной чистоты и ясности, со стихами, шепотом и какими-то признаниями окружающему и далекому… с навьими чарами речных разливов и соловьиными призывами, они хотели заманить меня в берендеевскую глухомань.

Я снова сидел у душистого костерка вблизи моей реки и посередине нового мира — Черемуховой Долины.

По земле тянуло ледяным холодом ночи, и звезды начали тускнеть, это наступало ненастье, черемуховые холода.

Замыкая окрестность в кольцо, со всех сторон надвигались тени, все ярче пылал костер. В старом котелке стыл чай, покрываясь радужной тонко-морщинистой пленкой.

Я был пресыщен и опустошен, лишен памяти, желаний, но разум и не пытался протестовать — я был иной, исцеленный.

И так безмятежно спалось в прелом сене, как уже не было давно, с детства, наверное. Вместо изнурительных снов на невыносимой грани сна и яви, когда сердце замирает, и ты предельным усилием воли просыпаешься среди ночи, мне снились какие-то тонкие и цветные, неуловимые в образах и сюжетах сны с полетами в светлейшей лазури, с бескрайними благоухающими долинами и речными излуками до горизонта… «И снилось мне: вот на цветном лугу я отыскал теперь такое слово, при помощи которого могу я сделать добрым человека злого, беспомощного старца — молодым, несчастного влюбленного — счастливым, двуличного — открытым и прямым, слепого — зрячим, лживого — правдивым. Так радуясь божественному сну, припав щекой к сухому разнотравью, казалось мне — я глаз не разомкну, покамест сон не сделается явью». И вот увиделись мне островерхие шатры выцветшего голубого шелка, они призрачно сливались с небом и луговыми цветами, из темной глубины ближнего по цветущему купальницей лугу шла ко мне босиком — как по воздуху — вся в оживляемых ветром, струящихся и вьющихся одеждах ты, шла и протягивала прозрачные руки, и говорила что-то важное, единственно нужное мне на этом свете… Теперь я понимаю, что чудеснее и страннее не было сна в моей жизни — ведь тебя тогда, весной, еще не было в моей жизни, я не знал тебя.

* * *

Ночью случился заморозок, к утру натянуло ненастье и рассветный сердитый ветер оббил черемуховый цвет.

Я проснулся чуть ли не к полудню, от холода.

Моя долина была буднична.

Исчезла черемуха, не было солнца и сияющей выси, не было тепла, запахов, краски потускнели, все кругом посерело, даже венчики калужниц закрылись, стали невзрачны и неприметны. Вовсе поникла и моя купальница.

День преображения канул в прошлое — разрушительным безумием было бы оставаться тут.

Я взял свою чашу, теперь уже навсегда полную жизненной силы и благодарности, и поспешил уехать из Черемуховой Долины.

11

Мы познакомились с тобой через несколько месяцев, осенью.

Наши отношения были еще в зыбкой, ничего не предвещающей стадии иронических недомолвок и легкой игры, но уже тогда временами меня охватывала священная дрожь, испытать которую выпадает, может быть, единственный раз в жизни. Внезапно — среди бессвязного ли дружеского разговора, во время одинокой ли прогулки в осеннем сквере, деловой ли беседы с вышестоящими товарищами, на работе или во сне — меня пронизывало ощущение твоего мгновенного вселения в меня, даже не образом твоим или обликом, но какой-то твоей чувственной сущностью, субстанцией какой-то неоткрытой и никем не именованной пока, бог знает, в самом деле! — и этим полностью заменялся внешний мир, и остаточные полумутные плоскости его смещались и таяли, я переставал слышать голоса, различать предметы, терял ощущение реальности, меня словно бы переносило в тот майский сон, в его единственно подлинную действительность. «Витаешь в сферах?» — могла в такой момент сочувственно проворковать ты, наблюдательная и насмешливая. Что-то невразумительное отвечал я, чуть ли не предельными усилиями латая прохудившуюся явь обносками привычных шуток и самоиронией, заново восстанавливая все это: твои жесты, черты, облик, взгляд, силуэты и объем предметов, холстинные и удивительно безнадежные в своей холстинности смыслы всех вещей. «Ты давай не придумывай меня», — как-то сказала ты тихо и строго.

Но потом ты признавалась, что и с тобой было подобное — некое выпадение из действительности, и это пугало тебя.

12

Октябрьский день, когда я решил показать тебе Черемуховую Долину, получался поначалу тих и светел.

Всякие необязательности, слегка подделанные совпадения и якобы случайности послушно разыгрывали пролог, я благодарил судьбу и небесную администрацию.

Но вот мы выходим с тобой из автобуса в деревне Погорельцы, и нерадивые декораторы начинают что-то подло путать; небо безнадежно затягивается октябрьскими низкими тучами, потихоньку появляются безукоризненно правдоподобные снег с дождем, вдруг как бы все хляби небесные обрушиваются на нас, под ногами моментально образуется сивый кисель из самой дрянной небесной смеси сырого снега и воды. Люди разбежались в теплые дома, и мы с тобой неописуемо нелепы и одиноки среди невиданной, чрезмерной промозглости. Я с ненавистью смотрел на небо!

«Вон древняя церковь и засохшая ива, похожая на чудище стоеросовое, которое хриплым скрипом своим…» — говорил я, экскурсовод, уныло и невпопад, такой растерянный. «Мне кажется, погодка маленько испортилась, — ежилась ты, осторожно пытаясь шутить. — Но все равно пойдем в твою несчастную долину, где нет никакой черемухи и никогда не было!» — «Сейчас это пустыня скорби и слякоти», — невесело подумал я в романтическо-поэтическом и, впрочем, даже эпическом стиле, слогом вычурным, но державным.

Закутавшись в плащ-накидки, мы тащились по глинистой непреодолимой дороге, потом шли лесом, потом через мостик деревянный через ручей Кушалку, скользкий он был и продувной, а предполагалась сцена: мы, облитые солнцем и обласканные теплым ветром, стоим у деревянных перил в содержательно-восторженном молчании, у меня повышается температура, и я начинаю сбивчивый вдохновенный монолог признания… Что делать?! Мне в самом деле всегда так хотелось постоять с тобой у деревянных перил лесного мосточка. «Я счастлива, но мне всего милей лесная полутемная дорога, убогий мост, скривившийся немного, и то, что ждать осталось мало дней».

Неведомо чем разгневанная погодная стихия успокаивалась, но моя долина была сера и невзрачна, не смотрел я по сторонам, потому что показать было нечего.

Но за сосновым косогором был тот же старый сарай, полный превосходного свежего сена, в своих брачных чертогах он мог укрыть от любой бури, старый сарай, в тебе можно прожить век и не заметить этого, медовые охапки клевера источали афродизиак, но узнаешь только изнурительную протяженность дня и мгновения ночи… Твои губы были холодны и пугливы, они не слушались тебя иногда и еще больше пугались своей раскованности, неожиданной бесстыдной безудержности; твои тонкие пальцы стыли, я дышал на них и целовал синюю тонкую руку, и грел ладони твои у себя на груди, но вот запылал, шипя и стреляя, костер, огонь и горячее вино согрели тебя и отняли у моих рук, грубых, настойчивых, уже неподвластных мне; растрепанная и разбитная, распустив волосы, ты выскакивала под кружащийся, медленный, ставший совсем редким, снег, кружилась вместе с ним и бегала по поляне, смеющееся лицо в блестящем диске пепельных волос, они темнели на глазах от дождя, ты всем восхищалась, и я носился за тобой, но ты никак не давала себя поймать и обнять, выскальзывала и необъяснимо пряталась среди своих дриад, и кричала мне и им, уверяла деревья и небо, что ничего нет, не было и не будет никогда на свете лучше этого чудного снега, снега, костра, дождя, сена, меня, снега и костра, повтори про меня, повторяй всегда… Стихал ветер, вспыхнуло в прогалине неожиданно жаркое солнце, словно все оставшееся тепло свое оно решило отдать нам и остывающей природе, а редкий, первый снег все шел и сыпал на удивленную землю, возникая из ничего, прямо из воздуха, и стали крупные и крылатые его хлопья неправдоподобно красивыми среди почти летнего тепла и сияния, словно мириады белых обессиливших бабочек парами и по трое слетали с голубых небес, тонкий снеговой покров на жухлой траве быстро растаял, и от сырой земли легкими прозрачными клубами поднимался душистый пар, и все кругом постепенно становилось призрачным и нездешним, мы шли с тобой словно боги в плывущих облаках, а вокруг тихими иллюзорными существами падали и плыли последние хлопья первого снега, и тут же исчезали на прогретой земле, превращаясь в пар. В блаженстве и отрешенности сомнамбулически бродили мы по моим холмам, голым березовым рощицам, одинокие клены в последних золотых звездах приветствовали нас едва уловимым шелестом, сосны опушки стлали под ноги упругий и скользкий гарус хвои, мы шли к берегу, плащи волочились за нами, как шлейфы, удаленные стога старательно искажались колдовскими туманными испарениями, духами Черемуховой Долины, до тех голубых шатров островерхих из моего майского сна, — моя Долина не забыла меня… Река вся была в тающих кружочках от последних капель дождя, потемневший жухлый тростник подрагивал в струях, шуршал и кивал нам одобрительно порыжевшими метелками, толпа белых журавлей степенно ходила по песчаной косе, цветные неведомые птицы пели нам цветными голосами. Мельчайшим бисером жемчужной влаги осыпаны были твои волосы и ресницы, на ветвях и голых прутьях тальника и кончиках узких листьев ив, вот-вот готовые сорваться, подрагивали и переливались радужные капли, вспыхивали рубином и колкими лучиками изумрудов, в бурых листьях-лодочках ольхи кое-где лежали снеговые подушечки, исчезающие на глазах, исходящие частой-частой капелью, студеная вода реки жгла лицо, перехватывала горло, замирало, сбивалось дыхание, мир утрачивал нужность и очертания, твои распухшие губы стали горячи, неожиданно требовательны и сильны руки, и на запрокинутом лице огромные, невидящие, незнакомые глаза, и раскрытый в беззвучном крике рот, мольба и боль в мятущемся взгляде, и путаница несовместимых слов, сладкий и дикий привкус на твоей закушенной губе… я так и не узнал какую влагу собирали мои осторожные, виноватые губы с бледного лица — слезы ли, капли дождя… А по высокому берегу другой стороны все тише и тише шумел могучими кронами вековой мудрый бор, обращался к нам, благословляя добрыми протяжными вздохами нас, обессиливших и неразделимых, и было сожаление в шуме его, но все так же пели неведомые цветные птицы на песчаной косе… А потом, когда мы вернулись и открыли глаза совсем — солнце, яркое солнце, как дорого и небывало сияло оно, плавясь, как золото, в октябрьском небе, любовь моя, и мы опять ненадолго принадлежали холодеющему прекрасному миру и божественной Долине, и она навсегда подарила мне тебя — плачущую, смеющуюся, удивленную, счастливую…