Читать интересную книгу Место под облаком - Сергей Матюшин

«…еще молимся о всех прежде почивших отцах и братиях, еще молимся о МИЛОСТИ, ЖИЗНИ, МИРЕ, ЗДРАВИИ, СПАСЕНИИ, ПОСЕЩЕНИИ, ПРОЩЕНИИ и отпущении грехов рабов божьих братии святого храма…» И в полную последнего отчаяния ночь перед внутренним взором появилась пресветлая река Медведица, чудные ее ромадинские и поленовские просторы, словно бы обладающие собственным внутренним светом и животворящей, возрождающей силой, непреодолимой и желанной притягательной властью.

Пешком по ночному городу, не замечая его весенних птиц и влажных запахов, добрался я до автовокзала и на первом автобусе, тесно набитом прекрасными посторонними людьми, поехал к реке Медведице.

По-летнему теплый день случился тогда, год назад.

Была середина мая.

Занятый своим, без расчета и цели брел я лесной дорогой и ничего не видел вокруг. В сознании сами собой возникали образы тех, кто причинил мне зло и отнял радость жизни, я строил планы восстановления справедливости и временами порывался немедленно вернуться, дабы тут же взяться за их претворение, я желал мстить и мстить. Что же меня останавливало? Может, лес? Или небо надо мной все же очищалось от облаков и сияющее утро становилось больше необъятного мрака в сердце?

Между стволами появились прогалы, посветлело. Бор неожиданно кончился, и я оказался на краю обрыва.

И увидел блистающую реку — размашистым лекальным извивом она огибала белый и зеленый простор заливных лугов другой стороны. И черемуховые кусты увидел я, и словно светящуюся изнутри живую зелень березовых рощиц, и новое солнце, которое плавилось и звенело над благоухающей равниной, волны воздуха, и уже нужно бы сказать: дуновения упоительного вешнего эфира несли чистый и тонкий запах горячей черемухи, и в нем был пророческий оттенок, он напоминал о СПАСЕНИИ и ПОСЕЩЕНИИ, о ПРОЩЕНИИ, МИРЕ И ЗДРАВИИ… Кусты ее, сплошь в белой кипени, полонили долину; крупные, они расселились по лугам свободно, и все же множество их было великое. Я как-то исчезал, исчез из своего выморочного мира на неизвестное время и внезапно обнаружил себя улыбающимся и плачущим — в ином, новом, «…и увидел я новое небо и новую землю». Может быть, это была метапсихозная реакция после недавнего тягостного состояния; может быть, это было ненормально, немужественно и называется в трехмерном мире умилительностью, сентиментальной слабостью, как-то еще уничижительно, я не знаю этого и поныне, но убежден я, что в тот момент я оказался в новом измерении.

Перейдя бревенчатый мост, поднявшись на ближайший холм, весь в звездчатом золотом сатине цветов, я вступил в сияющий новый мир, и меня встречал, как вздох привета и благословления, священный весенний дух, который издает в любовном блаженстве ожившая земля и все впервые растущее и расцветающее на ней, черемуха и солнце безраздельно царствовали здесь, и в этот момент я понял, что во мне живет неистребимое лето. Я впитывал все каждой клеткой, вдыхал до головокружения, я хотел остановить солнце и время, я был жаден и ненасытен, я ни с кем не хотел делиться, и этот эгоизм происходил от моей возрождавшейся любви к жизни. Ты скажешь, это похоже, что я перестал быть человеком, ибо забыл тревогу, но она живет в сердце существующих во времени и среди страстей, мое же время в те часы остановилось, а страсти покинули меня, и в такие моменты любая боль уже не имеет власти, ты сам становишься для себя смыслом — наконец-то! — а власть сияния — единственной и желаемой властью.

С неба сходил небывалый свет, передо мной расстилался мир, юный и веселый, непосредственный и полностью открытый, как дитя, — и мудрый, словно вечность, и я сам хотел стать его частью, быть везде и сразу, быть всем… Обессиленный желанием, я опустился на траву, и бубенчики купавок оказались рядом с моими губами, купальница целовала меня; вот я тебе еще раз назвал свою любимую траву, мой цветок. Нежность и величие соединились здесь — величие весны и солнца с нежностью черемухи, купальницы, и я должен был терпеливо учиться на этом брачном пиру, чтобы обрести ту единственно подлинную радость, которую дарует момент влюбленности безмерной и нерассуждающей. Обновленный, поднялся я с любимой травы и стал спускаться с холма, как новопосвященный молодой жрец.

Мгновенные осколки ослепительного света в лужах и колеях, подвижные вьющиеся струйки нагретого воздуха над дорогой и косогорами, пересвисты невидимых в пенных кронах птиц, восторженная, безудержно прославляющая трель жаворонков в неоглядном небе, какой-то неизъяснимый, не поддающийся именованию и описанию тихий, но внятный ликующий хор цветных звуков и запахов, происхождение которых совершенно невозможно себе объяснить, — все это было похоже на дивную музыку зачарованного маем музыканта, это был бесконечно протяженный, непрерывно высившийся хорал, и все это было для меня, единственного свидетеля весны в Черемуховой Долине.

Казалось, вот-вот, забыв обо всем и о самом себе, я развеюсь в воздухе и претворюсь одновременно и в белую гроздь душистых соцветий, и в цветущую землю, в реку, птиц, небо… неописуемое двуединое чувство отрешенности и явного присутствия в этом новом мире овладело мною. Видимо, это был счастливый момент перевоплощения в желанное.

Долго, беспорядочно, словно в наркотическом забытьи кружил я среди черемухового полноцветья, поднимался то на один, то на другой склон, и каждый раз меня ждало вознаграждение — не было тут однообразия.

Я трогал поникшие от тяжести соцветий ветки; летели, кружась и колеблясь, невесомые лепестки, чуть касались лица и рук, и навсегда осталось щемяще сладкое, исступленно мечтающее о повторении ощущение мимолетной нежнейшей близости, — так в первой любви ничего столь не дорого нам, как первое чистое и целомудренное прикосновение, и всю жизнь мы помним этот жар и свет, — так и мне вспоминать это цветение. Опьяненный и счастливый, я ласкал и нежил пышные кисти черемух, целовал листья, что-то шептал и плакал, цветы осыпались под моей лаской — о, как я не желал этого… Сколько прошло часов, сколько жизней я прожил?.. Не к бессмертию ли или образу его прикоснулось сердце в Черемуховой Долине? У меня бушевал нечаянный праздник — языческая мистерия возрождения, я снова самозабвенно любил жизнь.

10

Недалеко от реки, за поросшим низкими соснами косогором, обнаружился старый сарай с остатками прошлогоднего сена по углам. Чудно было вдохнуть здесь запах лета, теперь уже совсем близкого.

По небольшой поляне, окаймленной березняком и ольховыми кустами, недвижной гладью разлились последние полой с изумрудной травой на близком дне, с желтыми островками калужниц на мелководье.

Я отыскал в сыром подлеске опушки отцветающую купальницу, сорвал несколько бутонов, принес в сарай и пристроил в щели между бревнами — на серой стене тускнеющим сусальным золотом тихо тлели цветы весны.

Взошла над лесом луна и отразилась в остекленившейся воде серебряным блюдом на дне.

Придвигался лес, подернутый сиреневато-пепельной дымкой. Тяжелым ультрамарином густел восток. Крошечные зеленоватые алмазы первых звезд множились и разгорались на глазах.

Птичий хор, не умолкавший весь день, набирал новую силу. Соловьи, перебивая друг друга, неистовствовали.

Это был лучший в моей жизни майский вечер с ранними звездами пронзительной чистоты и ясности, со стихами, шепотом и какими-то признаниями окружающему и далекому… с навьими чарами речных разливов и соловьиными призывами, они хотели заманить меня в берендеевскую глухомань.

Я снова сидел у душистого костерка вблизи моей реки и посередине нового мира — Черемуховой Долины.

По земле тянуло ледяным холодом ночи, и звезды начали тускнеть, это наступало ненастье, черемуховые холода.

Замыкая окрестность в кольцо, со всех сторон надвигались тени, все ярче пылал костер. В старом котелке стыл чай, покрываясь радужной тонко-морщинистой пленкой.

Я был пресыщен и опустошен, лишен памяти, желаний, но разум и не пытался протестовать — я был иной, исцеленный.

И так безмятежно спалось в прелом сене, как уже не было давно, с детства, наверное. Вместо изнурительных снов на невыносимой грани сна и яви, когда сердце замирает, и ты предельным усилием воли просыпаешься среди ночи, мне снились какие-то тонкие и цветные, неуловимые в образах и сюжетах сны с полетами в светлейшей лазури, с бескрайними благоухающими долинами и речными излуками до горизонта… «И снилось мне: вот на цветном лугу я отыскал теперь такое слово, при помощи которого могу я сделать добрым человека злого, беспомощного старца — молодым, несчастного влюбленного — счастливым, двуличного — открытым и прямым, слепого — зрячим, лживого — правдивым. Так радуясь божественному сну, припав щекой к сухому разнотравью, казалось мне — я глаз не разомкну, покамест сон не сделается явью». И вот увиделись мне островерхие шатры выцветшего голубого шелка, они призрачно сливались с небом и луговыми цветами, из темной глубины ближнего по цветущему купальницей лугу шла ко мне босиком — как по воздуху — вся в оживляемых ветром, струящихся и вьющихся одеждах ты, шла и протягивала прозрачные руки, и говорила что-то важное, единственно нужное мне на этом свете… Теперь я понимаю, что чудеснее и страннее не было сна в моей жизни — ведь тебя тогда, весной, еще не было в моей жизни, я не знал тебя.