мы. А чем ты — и подавно.
Толстокожего Оберемка это нисколько не задело. Спросил невозмутимо:
— А чем они лучше?
— Ну, хотя бы тем, что о нас, наверное, не говорят так грубо.
— А может быть, говорят? — не сдавался Оберемок. — Откуда тебе известно? Сам же оговорился: наверное... Значит, не уверен.
— Если и говорят, то лишь о таких, как ты.
— А тебя хвалят?
— Не знаю.
— То-то же и оно! Не знаешь. И не ручайся, что они лучше. Все хороши!
Павловский махнул рукой.
С тех пор, когда эти ребята были учениками, уже прошло два года, но они все еще оставались мальчишками.
Сегодня выходной день, воскресенье, киевляне спешат на рынок, навещают знакомых, чтобы обменяться новостями, — вот когда он продолжит поиски. Павловский положил в карман пачку листовок, пистолет, вышел из дома. Первый маршрут выбрал такой, чтобы он пересекал Красную площадь: возможно, Лиля не случайно встретилась ему именно там. День похож на летний, ни одного облачка в голубом небе, безветренный, ну прямо золотая пора бабьего лета, хотя уже 26 октября. Даже не верится, что недавно слезилась туманная осенняя слякоть, землю пробовали сковать первые робкие заморозки.
Обошел площадь, заглянул в магазины знаменитых когда-то торговых рядов, — Лили не увидел. Что же дальше? Отдышался в скверике, оставил на скамье третью листовку (первые две бросил в почтовые ящики на Константиновской), решил пройти на Владимирскую горку. До войны здесь всегда было многолюдно. Может быть, пока еще природа не утратила своих красок, Лиля придет да полюбоваться Днепром, его живописными берегами.
Когда поднимался по крутому изогнутому Владимирскому спуску, припомнил, как вел этой дорогой Потаповича. Потом всегда диву давался: застрелил человека, а в душе ни капельки жалости, ни малейших угрызений вести. Вот что значит ненависть к врагам Родины. Эта ненависть благородна, и он пронесет ее через всю войну. Из недавнего ученика-десятиклассника, потом токаря на заводе он стал бойцом.
На Владимирской горке Лили тоже не было, и он направился к скверику у Золотых ворот. Еще одно излюбленное место отдыха киевлян. А выше, по Большой Подвальной (ныне улица Ярославов вал), проживает дядя Василь Ступак, двоюродный брат отца, Павловский иногда забегает к нему в гости. Дядька имеет зажиточных, по этим временам, кумов и сватов в Дымерском районе, откуда поставляют ему продукты, и здесь племянника всегда чем-нибудь угощают, когда он наведывается к Ступакам.
Скверик у Золотых ворот почти пустовал, поэтому, не задерживаясь здесь, Павловский пошел на Большую Подвальную. Вспомнив, что у него осталось десятка полтора листовок, свернул в первый попавшийся подъезд и опустил одну в почтовый ящик. То же самое намеревался повторить у соседнего дома, но едва приблизился к входной двери, как она раскрылась, и перед ним выросла женская фигура. Он даже попятился, узнав свою одноклассницу Женю Пелюх. Оба на миг замерли.
— Здравствуй, Женя! — первым заговорил Павловский. — А мы со Степаном Оберемком на этих днях вспоминали тебя.
Пелюх всмотрелась в него ясными близорукими глазами.
— Костя?
— Точно! — Он засыпал ее вопросами: — Как жизнь? Где работаешь? Замужем ли?
Выяснилось, что муж на фронте, получила от него два письма, когда Киев еще не был сдан. С тех пор связь прервалась. А сама работает на Печерске, в мастерской по ремонту военного обмундирования.
— Муж на фронте, а ты обшиваешь немецкую армию? — сыронизировал Павловский.
Пелюх побледнела.
— Ну, Костя, знаешь... Я уже не та, что была. Я могу послать тебя ко всем чертям, чтобы не болтал глупостей.
— Извини, Женечка, — поторопился он с оправданиями. — Я не думал ничего плохого, просто брякнул, что пришло в голову. Далеко к месту работы добираться?..
Она уже поостыла, посмотрела на него с приязнью.
— А нас возят трамваем. Утром сажусь возле Ботанического сада, после работы сюда же доставляют. Трамвай персональный, чужих пассажиров не подбирает. — Подступила к нему вплотную, спросила шепотом: — Не слышал, как на фронте? Где наши?
Павловский оглянулся; поблизости не было ни души.
— У меня как раз есть листовка, там сводка Советского Информбюро. Хочешь, дам почитать. Только берегись злого глаза.
Женя откровенно обрадовалась:
— Не бойся, я прочитаю и уничтожу.
Незаметно положил ей в карман пиджака сложенную бумажку.
— Уничтожать не обязательно. У тебя есть на работе близкие люди?
— Есть. Недавно поступила к нам Мария Петровна Витковская, очень хорошая женщина. У нее тоже муж на фронте. Есть другие, ненавидящие фашистов. Можно показать им?
— Конечно. — Едва сдерживая в себе волнение и стыд, они спросил: — Ты не знаешь, где проживает Лиля Томашевич?
— Разве она в Киеве? — удивилась девушка.
— Да. Мы недавно встретились на Красной площади.
— Так почему же не договорились о свидании?
Он замялся.
— Понимаешь... не позволили обстоятельства.
Пелюх печально опустила глаза.
— Я часто бывала у Лили перед войной. Тогда она проживала на Прорезной, недалеко от Крещатика. Но тот дом немцы сожгли.
Волевое, мужественное лицо Павловского стало серым, как земля, на впалых щеках шевельнулись желваки. Стоял обомлев.
— Может, ко мне зайдешь? — пригласила Женя.
Вежливо поблагодарив, сказал, что зайдет в другой раз. Ему надо еще повидать родичей...
У дядьки Василия застал гостей, они как раз обедали. Была и рюмка. Хозяин пригласил к столу и племянника, тетка поставила перед ним тарелку с едой.
— Причастишься? — лукаво спросил дядька, держа над стаканом бутылку с самогоном.
— Наливайте.
Компания (собралось человек десять, дядька Василь отмечал день своего рождения) вела себя шумно. Один долговязый, как и Павловский, пробовал затянуть песню «Ой, що ж то за шум учинився», но, не поддержанный другими, приобщился к разговору. Громче всех болтала глуховатая молодая женщина в юбке с «молниями», с блестящими сережками в мочках ушей, часто беспричинно смеялась — тоже громко. Все это не нравилось Павловскому. Конечно, и в условиях оккупации не грешно иногда повеселиться, но не так беззастенчиво. Он старался не обращать внимания на шумливое застолье, ел, выпил еще полстакана самогона. Зная, что его неминуемо будут поить дальше, решил уйти.
— А мы тебе невесту