Когда мы уехали из Кема той ночью, то некоторые наши коллеги-офицеры пожали нам руки на прощание так, как будто мы больше уже не встретимся. Погода была неприветливой. Была середина декабря, температура стояла около минус 30 градусов по Цельсию, снег лежал от 1 до 2,5 метров по обеим сторонам ледяных колдобин, на которых мы подскакивали и скользили, и сильный режущий ветер дул с севера. От этого холода был лишь один толк. Он образовал такой тяжелый лед на озерах и болотах, так обычных для этих мест, что без всяких проблем по ним могли пройти танки и артиллерия. Это было причиной наступления в такое время года.
К северу от Раате мы перехватили части Сорок четвертой, передвигающихся вперед к штабу и к фронту. Некоторые отдыхали, некоторые были на марше. Я проверил расписание каждого соединения, мимо которого мы проезжали, и когда это было возможно, я говорил с отдельными офицерами и людьми. Некоторые, мимо которых мы проезжали, были довольно молодыми девушками из частей медицинских и сигнальных служб. Никто из этих сотен людей не выглядел даже немного восторженным по поводу войны, как писали партийные газеты, которых мы читали в штабе. Их лица были мрачны, тела были уставшими, их моральный дух был низким. Люди, машины, артиллерия, танки, кони, все двигались к конечному пункту назначения, к Суомуссалми; большинство из них, как это произошло, к краху и смерти.
На одной из стоянок этих войск, солдат, простой украинский крестьянин из Полтавы, спросил меня: «Товарищ командир», сказал он, «скажите мне, почему мы воюем? Разве товарищ Ворошилов не заявил на партийном съезде, что мы не хотим ни пяди земли других и не отдадим ни пяди своей земли? Теперь мы собираемся воевать. За что? Я не понимаю». Николаев не дал мне возможности ответить, прокричал солдату о финской угрозе Ленинграду.
На другой остановке мое отношение привлек солдат средних лет, коновожатый, который имел проблемы с одним из своих животных. Конь был очень упрям и не хотел дальше идти. Тем не менее, вожатый не хотел бить или ругать упрямого животного как это обычно делает мужик. Вместо этого, мужчина был похож на человека, которому было стыдно за непонимание коня, и который старался убедить его идти дальше. Солдат был чисто выбрит, и его лицо выражало человека с другого света. Заинтригованный, я спросил его имя и происхождение. Он объяснил, что перед мобилизацией он был профессором физики в Ленинградском Университете, что по какой-то бюрократической ошибке его сделали вожатым конной повозки. Он улыбнулся и сказал, что у него нет никаких возражений, но я сделал заметку в своем блокноте об этом случае, чтобы можно было что-то предпринять. Когда это я сделал, то, увы, было уже слишком поздно для него.
Около Раате наша машина сломалась и водитель сказал, что потребуется, по меньшей мере, два дня на ее ремонт. Мы прошли несколько километров пешком до ближайшего пункта обслуживания и реквизировали машину, которая принадлежала комиссару. Он громко протестовал, но ничего не помогло. У нас был приказ армии.
Почти перед наступлением ночи мы добрались до штаба в Раате. Здесь мы провели ночь в единственном жилище, в маленьком доме, заполненном сотней офицеров, пытающихся там сохранить тепло. Лишь удачливые могли сидеть. Другие отдыхали стоя. Все были пьяны. Водка, 250 граммов дневной нормы для офицеров и подобных им людей, была главным пунктом в нашем рационе. И те, кто любил выпивать, могли пить норму тех, кто ее не хотел.
К вечеру вонь от дыма дешевых сигарет и запаха от многих тел в малом пространстве, сделало меня больным. Я отправился на свежий воздух, не заботясь о потере своего места.
Я успел лишь немного прочистить свои легкие, когда услышал, как кто-то проскальзывая в темноте, ругнулся и упал. От удара раздались два резких взрыва, крик, затем затихло. Я пошел вперед со своим фонарем. На земле лежал мертвый лейтенант с развороченными внутренностями. Падение каким-то образом вызвало детонацию его гранат. Он совсем еще был мальчиком.
Еще более больным, чем тогда, когда я вышел из дома, я прохаживался вокруг, пока меня не остановил часовой. Впереди нас, в нескольких метрах, находились дома финского города. Они были темными, покинутыми, но сначала финны все унесли оттуда. Весь люди ушли, все животные. Улицы и дороги, ведущие из городка, были заминированы. Это была враждебная земля, мертвая, тоже. Поближе находилось здание финского пограничного поста, также покинутое. На свету от звезд я смог увидеть несколько фигур на земле у двери здания. Они были русскими солдатами и были мертвы, очень мертвы. Часовой рассказал мне, что эти люди пытались стащить радио пограничного поста, проигрыватель и велосипед, оставленный финнами. Все эти призы были затянуты ловушками. Тела солдат были оставлены в знак предупреждения другим.
На заре наступающего дня мы, все трое, покинули Раате в поисках изолированного выдвинутого батальона или авангарда, как мы называем, Сорок Четвертой. Со времени пересечения границы мы ехали медленно и осторожно. Малая скорость была связана с поездкой не по дороге, а по грязной тропе под снегом и льдом. Наша осторожность возникла из информации, что до расположения батальона мы, одни, ехали по вражеской территории. Мы часто останавливались и прокалывали подозрительно выглядевшие кочки на дороге, остерегаясь от мин. Временами, через темноту лесов по обеим сторонам от нас, мы видели краями наших глаз, чем во все, бесшумно продвигающиеся фигуры в белом. В этих краях у нас не было никаких лыжных войск. Это были финны, но они, очевидно, думали, что наша одинокая машина не стоит их забот.
Часто мы проезжали через одиночный труп или группы трупов советских солдат, убитых при наступлении батальона. На этой ужасной войне не было никакой возможности убирать их и хоронить.
Глаза некоторых трупов были широко открытыми. Они находились точно в том положении, в каком встретили свои смерти. Холод выморозил их до каменной твердости, и они выглядели подобно фигурам музеев ужаса. Один труп стоял строго вертикально в глубоком снегу у дороги, протянув вперед куда-то обе руки. Другой наполовину присел, и его винтовка со штыком все еще находилась в стрелковом положении. Большинство, однако, лежало вниз лицом, с телами, покрытыми замерзшей кровью.
Повсюду, за исключением звука от нашего мотора и шума шин, хрустящих в снегу, стояла абсолютная тишина. Временами эта смертельное спокойствие разрывалось внезапными взрывами, некоторые похожие на выстрел из винтовки, другие — на звуки от летящих высокоскоростных снарядов. Сначала мы вздрагивали от непонятных тресков, но потом узнали, что они идут от раскалывания льда на близлежащих озерах или потоках, трески позвучнее шли, когда замерзший сок раскалывал несчастное дерево.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});