Верно говорят, что счастье переменчиво, а в тюрьме оно и вовсе скоротечно. Своего насиженного, а точнее, належанного места под юрцами мы лишились довольно скоро, не погрев его и двух недель. А случилось это так. Однажды среди дня широченная решетчатая стена вдруг ненароком раздвинулась, как по волшебству, и все услышали команду:
– Выходи строиться! Быстро!
– С вещами? Всем выходить?
– Выходить с вещами!
– На этап, что ли?
Камера ожила, зашумела, загомонила, послышались возгласы:
– Мешок мой приступил, черт тебя дери, отпусти!
– Погодите, дайте шапку найти, шапка куда-то пропала с головы!
– Была б голова, шапка найдется!
– Отдайте фраеру соболью шапку! Кто закосил? – несется сквозь гомон издевательский голос с верхних нар.
С грехом пополам после всех выдралось из-под нар наше общество и, замыкая шествие, пристроилось к хвосту…
Все были взволнованы неизвестностью, растревожены донельзя. «Зачем? Почему? Что стряслось?»
– Давай, давай, пошевеливайся, не в гостях! – подлаивали коридорные надзиратели, звеня связками ключей и выравнивая в две длинные шеренги людской муравейник.
Кому-то уже стало известно, что тюремное начальство потеряло счет, сколько же здесь заключенных. Статистика о численном наличии не совпадала с расходной ведомостью бухгалтерии на хлебные пайки. Кто-то уворовывает лишние порции, иначе ничем не объяснить расхождение… А что, если в тюрьме сидят излишние арестанты, не числящиеся в списках? Все могло быть.
Проверка производилась пофамильно. Какие она дала результаты, для нас осталось неизвестным, но наша дружная троица уже не попала на собственное место. Хлынувшая в широченный проем стены толпа, как вода сквозь прорванную плотину, растеклась по камере и заполнила все выбоины и пустоты…
Мы с Никитиным все же устроились сравнительно сносно у самой стены, противоположной нарам. К ней можно было хотя бы прислониться – все легче сидеть с поджатыми ногами. Шевчук уселся неподалеку от нас в гуще пожилых мужиков. Он попал в свою стихию и, кажется, был доволен.
Со дня на день жду вызова на заседание «тройки», жадно вслушиваясь в голоса надзирателей, вызывающие то на малый этап, то на доследование. Но меня не вызывают.
Потянулись дни и ночи, однообразно-тягостные, тоскливые.
– Что-то долго на «тройку» не вызывают…
– И не вызовут, напрасно ждете,- отвечает Никитин.
Однотонно-мучительно тянется время в безделье. И хорошо, что мне повезло на умного, доброго и знающего товарища. Как-то я спросил его, не помню уж в связи с чем:
– Интересно, кто из наших старых большевиков бывал в этой «пересылке»? И как бы они повели себя при вчерашней драке?
Я имел в виду вчерашнюю потасовку из-за порции хлеба, украденной каким-то уголовником, в результате чего в карцер увели трех человек, в том числе и жулика.
– Как бы они действовали – боюсь судить. Счастье в том, что им почти никогда не доводилось бывать в зобных условиях. У них такой школы не было… Из – тех, кто, возможно, проходил через эту «пересылку», а живых, пожалуй, уж никого и нет. Для потомства кое-где сохранились еще воспоминания политкаторжан, но эти издания стали библиографической редкостью. Если они где и есть, так только в особом фонде Публички да в личных библиотеках книголюбов… Вы заметили, что уже более пяти лет не попадаются и не издаются воспоминания о царской тюрьме и каторге? А почему? Сравнение было бы не в пользу «бывалого каторжника» Иосифа Виссарионовича…
И действительно, литература подобного жанра куда-то исчезла. Я вспомнил, что небольшая книжица Ольминского «В тюрьме» о его трехлетнем пребывании в «Крестах» тоже не издавалась давно, и у букинистов я ее не видел. Это, пожалуй, последний из революционеров, который был еще в почете до своей естественной смерти. Остальные оказались либо троцкистами и зиновьевцами, либо правыми и левыми. Поэтому все написанное ими, включая и воспоминания о Ленине, давно изъято вместе с ними… Ольминский был всего несколько дней этой тюрьме, и, судя по его воспоминаниям, сорок лет «назад здесь было намного вольготнее.
Ольминский оказался в «пересылке» единственным политическим заключенным. Когда ему надоело одному разгуливать по свободной камере, он вызвал начальство потребовал, чтобы его перевели в общую камеру пришедший по вызов начальник тюрьмы вежливо ответ Ольминскому: «Не могу. Инструкция не позволяет заключенных высшей категории, к счастью, через нашу тюрьму давно не проходило. А к уголовным- не могу, О инструкции…»
И к этапному поезду на Николаевский вокзал заключенных вели мимо Боткинской больницы среди бела дня. Впереди, под конвоем, пешим строем шла огромная партия уголовников, а Ольминский и его товарищи ехали сзади в тюремной карете. Не со всеми, не пехтурой, а особой привилегией, в карете И кому же был такой почет. Профессиональным революционерам, непримиримым врагам царизма!
Тюрьма для мужественных людей не страшна. Не ее суровость пригибает человека, а его собственные обиды, чаще всего-разуверение в идеалах, которыми Мрачные предсказания Никитина и полная неизвестность о заседании желанной «тройки», где разрешился и кончился бы навсегда весь этот кошмар, сильно сказывались на моем настроении. Я все более грустнел, надежда моя таяла с каждым днем. Если уж здесь, в областном центре, не разберутся, где собраны все наши дела и есть живые свидетели, то какое основание надеяться на благополучный исход моего дела заочно, если меня отправят отсюда за тридевять земель!
Шли и шли недели, начался уже новый, 1938 год, а я все ждал и ждал. Неужели Бельдягин обманул? Какая ж была ему корысть? Он же сам уговаривал меня подписать протокол, твердя, что мое дело пустяковое. Тогда почему сам, своей властью, его не прекратил? Нет, тут что-то не так…
Неделю назад в очередной этап был включен Шевчук. Тарас Петрович протискался к нам на прощание, робко протянул руку и заплакал:
– Увидимся ли коли? Приведет ли Бог? Уж вы не обессудьте, глупого мужика, если чего и не так наговорил тогда.
– Что вы, что вы, Тарас Петрович, это вы нам насчет деревни мозги прочистили,- трясли мы его руку. А потом обнялись по-братски.- Прощай, Петрович, крепись, береги здоровье для ребятишек – авось еще вернешься к ним…
Два дня спустя под вечер вызвали с вещами и Никитина.
– Вот и меня на этап… Вот вам и тройка с бубенцами, Иван Иванович! Я, признаться, тоже носил в себе малую надежду на этих рысаков, именуемых особой «тройкой». И хорошо, что малую… В нашем положении выгоднее надеяться на меньшее, на худшее. Разочарований и утрат меньше,- торопливо говорил он, надевая полупальто и закидывая за спину удобный охотничий мешок.- Прощай, товарищ мой, привалит счастье – не забудь адресок, навести моих домочадцев…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});