оказались за занавеской, в комнате для отдыха. — Осмелиться так вести себя с Трикутованом!..
— С кем? — переспросила Анджали приподнимая занавеску и не спуская глаз с нага, который сел между царей и принял чашку теплого молока у нагини-прислужницы.
— Трикутован — сделанный из трех острых веществ, имбиря, черного перца и кубебы, — пояснила бывшая апсара. — Так мы его называем, потому что он крут нравом. На самом деле, его имя — Танду, он получил великую милость господина Гириши и возлежит на его шее.
— Это — Танду? — Анджали впилась в него взглядом.
— Да, — подтвердила Мадху, — и ему многое позволено, поэтому держись подальше и даже не смотри в его сторону.
Анджали переплела пальцы, пытаясь успокоиться, но сердце помчалось вскачь, неподвластное желаниям хозяйки.
Она нашла его! Змея, возлежащего на шее господина Гириши!
И в том, что на шее наг носил тот же амулет, что и лже-брахман из Джаналоки, Анджали усмотрела знак небес.
У нага Танду было длинное и узкое лицо, смуглое — как у всех змеелюдей. Черные волосы пышной шапкой, прямые широкие брови, черные бездонные глаза, нос с небольшой горбинкой, и… упрямо сжатые губы. Пока Анджали следила за ним, он ни разу не улыбнулся и не засмеялся.
— Но что он сделает со мной? — запротестовала она.
— Проклянет тебя, и станешь второй Мадху, — невесело пошутила бывшая апсара.
— Тогда я просто обязана пойти и извиниться за свою дерзость!
— Эй! Ты слышала, что я только что сказала⁈ — вскинулась Мадху. — Стой! Безумная!
Но легче было остановить дождь.
Подхватив чашу с куркумой, цветами и зажженным светильником для благословения, Анджали пересекла зал и поднялась по ступеням к сане Танду.
Наги замолчали, но Анджали, улыбнувшись, поклонилась и окунула палец в куркуму. Змей Танду понял ее намерения, и темные глаза стали холодными, но это не испугало девушку.
— Милость мира на вас, о великий Танду, — сказала она, нанося ему на лоб тилак, и добавила, понизив голос: — Пусть дороги всех трех миров будут открыты вам, как открыты тайны великого Гириши.
Тихая фраза произвела впечатление. Наг опустил ресницы, и губы его дрогнули в презрительной усмешке.
— Ты говоришь о том, о чем не имеешь понятия, — сказал он, сделал ей знак удалиться и сразу же повернулся к нагини, что сидела рядом, возобновив беседу.
Анджали, постояв немного, села на пятки возле его саны, продолжая держать поднос с цветами. Просидеть ей пришлось долго. Наг сначала не обращал на нее внимания, потом взглянул с неудовольствием раз, другой и третий. Больше он не мог не замечать ее, потому что уже все взгляды в зале были обращены к ним двоим. Анджали продолжала сидеть неподвижно, опустив глаза.
— Что тебе нужно, женщина? — спросил Танду.
— Я жду от вас благословения, о царь нагов, — ответила Анджали.
Он досадливо поморщился:
— Я не царь.
— Тогда тем более вы не осквернитесь, благословив ничтожную танцовщицу, — произнесла Анджали смиренно. — Иначе я вынуждена буду сидеть здесь, у ваших ног, пока не упаду от усталости.
— Подойди, — велел он, и Анджали тут же вскочила и приблизилась с поклоном.
Наг благословил ее, и она отошла с поклоном.
— Что это ты устроила⁈ — шепотом возопила Мадху.
— Не бойся, — успокоила ее Анджали, — теперь-то все хорошо. Он благословил, и не может причинить мне вред.
Мадху только покачала головой, живо напомнив этим наставницу Сахаджанью.
Апсарам предстояло задержаться в Патале на три дня. Впрочем, здесь не было ни дней, ни ночей. Водяные часы отсчитывали время, но невозможно было точно сказать, сколько сейчас — четыре часа пополудни или четыре часа пополуночи, потому что солнце не заглядывало сюда. Но наги не страдали от отсутствия солнца. Мадху рассказала, что при свете солнца наги теряют способность принимать человеческий облик и становятся теми, кто они есть по своей природе — полулюдьми, полузмеями.
Анджали попросила Мадху остаться на ночь в ее комнате — поболтать, посплетничать о празднике, рассказать новости верхнего мира, и Мадху с радостью согласилась.
— Впервые дайвики спустилась в Паталу, — говорила бывшая апсара, выпив вкусного темного вина и став такой разговорчивой, что Анджали можно было только слушать — Мадху болтала за двоих. — Я так счастлива, сестрица! Смотрю на твое лицо — и вспоминаю солнце, ветер, шум рек и свежесть лотосов… — она пустилась в воспоминания, и Анджали незаметно подлила ей еще вина.
Когда бывшая апсара принялась клевать носом, Анджали подсела поближе.
— Столько гостей было на празднике, — сказала она невинно, пощипывая ягоды на виноградной грозди, — все наги живут в этом городе? Они разошлись по домам или заночевали во дворце?
— Что ты, в Патале сотни городов, — ответила Мадху, и взгляд ее затуманился. — Мне известно лишь о трех ярусах, а их здесь — неведомо сколько.
— И где же гости проводят эту ночь? В царском дворце?
— Только самые знатные…
— Как интересно, — Анджали пододвинула к Мадху блюдо с фруктами. — А кто остается? Этот, который Танду — он, наверное, самый знатный? Наверное, и спит в царских покоях?
— Кто⁈ Трикутован⁈ — Мадху прыснула, будто Анджали сказала несусветную глупость. — Да сам господин Гириши будет звать его в царские покои — и не дозовется!
— Почему это? — округлила глаза Анджали.
Ее любопытство только подхлестнуло язычок Мадху.
— Он терпеть не может увеселения, — сказала она, — и когда остается в городе, всегда уединяется в своем доме — возле храма, где живут священные змеи. Там тихо, потому что змей нельзя беспокоить, а Трикутован любит тишину.
— Храм змей? Как интересно, клянусь небесами… — и Анджали подлила собеседнице еще вина. — Значит, говоришь, надо свернуть к северу от базарной площади?
— Нет, к востоку, — махнула рукой Мадху, едва не сбив кувшин с вином — Анджали едва успела его подхватить. — Там огромные коридоры, там пусто, и там Трикутован прячется ото всех.
— Какой нелюдимый! Значит, восточная сторона? А как узнать его дом? Чтобы не перепутать с храмом змей? Ведь подумать страшно, что будет, если я снова побеспокою господина Танду!
— Свернешь с площади направо, пройдешь коридором с красными фонарями, и упрешься прямо в стену храма. Обойдешь стену — там и вход, а дом Трикутована узнать легко — в квадратных окнах матовые белые стекла. Он не любит, когда за ним наблюдают, — почувствовав неладное, Мадху прищурилась: — А почему ты спрашиваешь?
— Из чистого любопытства, — пропела Анджали. — Ложись-ка на мою постель, сестрица. Ты устала, как я вижу… И подушки тут такие мягкие…
Не прошло и получаса, как Мадху сладко спала, а злоумышленница, намеренно ее споившая, приготовилась к отчаянной вылазке.
Для своего дела Анджали подобрала наряд, о котором наставница Сахаджанья ничего не знала — розовый, легкий, как лепесток розы. Он был сшит широкой юбкой — многослойной, с разрезами до середины бедра. За него Анджали отдала два золотых браслета из числа подаренных богами на арангетраме, и посчитала, что не переплатила за покупку. В этом платье она думала появиться перед Шакрой после сваямвары — чтобы свести с ума одним видом. Но если все пойдет так, как задумалось, у нее будут платья и получше, а это сослужит свою службу, очаровав Трикутована.
Анджали взглянула на себя в зеркало, но вместо собственного отражения ей вдруг привиделись темные и холодные глаза.
Очаровать… Получится ли достучаться до сердца этого Мрачно-Перечного?..
Она не позволила себе сомневаться, и встряхнула головой, отбрасывая тяжелые черные волосы с груди на спину. Пусть не очаровать — но смягчить, уговорить, убедить…
Поцеловав спящую Мадху в лоб, Анджали шепнула:
— Спи крепко, сестрица, пусть тебе приснятся солнце, ветер и лотосы…
Набросив поверх розовых лепестков темное покрывало, скрывшее ее от плеч до пят, Анджали выскользнула из комнаты, а потом и из дворца. Ей было слышно, как лениво болтали в своих комнатах апсары — сплетничали, обсуждая нагов и их богатства, и мечтали, что же подарят им за выступление щедрые чудовища, а потом голоса танцовщиц затихли, и слуха достигли совсем иные звуки — звуки города нагов.
Шорохи и голоса, похожие на шепот, шаркающие шаги и смех, похожий на любовные причитания — Анджали казалось, что все это чудится ей во сне, и что это сама она, а не бывшая апсара Мадху, спит в своей комнате, одурманенная вином или колдовством.
Стены, мостовая и арки между домами были сделаны из коричневого камня — шероховатого, как плохо размешанная глина. При свете солнца эти стены смотрелись бы, как обмазанные коровьим навозом, но солнце не заглядывало в подземный мир, а свет давали разноцветные фонари — стеклянные, металлические, необыкновенно