друга не знают и никогда не знали…
Не прошло и четверти часа, как Шмая уже был знаком со многими из арестованных. Они от Хацкеля узнали его прозвище и уже не называли его иначе, как разбойник. Хотя нашлись и тут мрачные люди, которые косились на Шмаю: нашел же человек время и место для своих шуток!
— Ничего, попасет немного блох и клопов, тогда поймет, почем фунт лиха…
— Э, голубчики, — отвечал им кровельщик. — Я уже знаю, почем пуд лиха… Мне не привыкать…
Не успели арестанты вернуться с прогулки, как в камеру вошло трое синежупанников. Они скомандовали:
— Выходь! Кроком руш!
Всех узников выгнали во двор, построили в колонну и вывели за тюремные ворота.
По дороге, ведущей за город, уже брела другая колонна людей, в замасленных тужурках, в коротких студенческих курточках, в крестьянских свитках и лаптях. Обе колонны соединились, и, окруженная усиленным конвоем, пестрая толпа двинулась дальше.
Никто не знал, куда их ведут.
Когда арестованные вышли на крутые, покрытые глубоким снегом холмы на окраине города, поступил приказ: всем взяться за лопаты и рыть окопы и траншеи.
Шмая вместе с Хацкелем и матросом подошел к куче лопат, выбрал себе подходящую и сказал:
— Я бы, пожалуй, охотнее копал могилу для наших врагов…
— Как бы ее для себя не выкопали, — тяжело вздохнул балагула.
— Сколько раз я просил тебя не говорить о смерти! Пусть враги наши подыхают! — возмутился кровельщик. — Разве сам не понимаешь, что грош цена такой власти, которая загоняет столько народу в тюрьму? В тюрьме теперь больше людей, чем на воле… Смотри, сколько нас! А те, кто остались на воле, чувствуют себя, пожалуй, еще хуже, чем мы в тюрьме… Ничего, брат, раз Петлюра, боясь простого балагулы и кровельщика, посадил их за решетку, то дела его дрянь…
— Кто тебя этому научил? — спросил удивленный Хацкель. — Матрос или, может быть, тот, с русым чубом? Что-то долго ты с ним шептался…
— Это неважно… Я говорю то, что сам понимаю…
— Прошу тебя, придержи свой язык, не давай ему воли. Теперь это опасно. И не говори мне больше о политике!
День прошел быстро. Как ни тяжело было стоять все время, работать лопатой, копать скованную морозом землю, но все же это было легче, чем сидеть, согнувшись в три погибели, в мрачной вонючей камере.
С работы арестантов привели, когда уже стало темнеть. Двери камеры снова захлопнулись за ними.
Шмая посмотрел в тот угол, где должен был лежать больной, искалеченный Юрко, но его там не оказалось.
Шмая встревожился. Очень хотелось узнать, где он, куда девался. Но Шмая побоялся кого-либо расспрашивать.
Неужели Юрка опять потащили на допрос? Ведь и так, кажется, живого места на нем не осталось… Сколько может человек переносить такие пытки?!
Шмая молча забился в угол.
Усталые, озябшие, голодные арестанты кое-как устроились на полу и на нарах, но не успели сомкнуть веки, как снова загремели запоры на двери. Тюремщики отобрали нескольких узников и вытолкали их в коридор. Зачем — никто не знал. Кто говорил, что их поведут к следователям, а кто — что в полевой суд или на расстрел.
Страх охватил всю камеру. Никто уже не спал. Все в тревоге ожидали своей участи.
Последним выволокли Митьку, веселого и жизнерадостного матроса. Шмая проводил его тоскливым взглядом.
Подошел Хацкель. На глазах у него были слезы.
— Что ж это такое? — тихо спросил он.
Шмая пожал плечами и впервые за все эти дни не нашел что ответить. За дверью камеры слышались неторопливые шаги тюремщика, его простуженный голос. Он что-то напевал. Привыкший к человеческому горю, палач пел. Ему было весело.
Шмая почувствовал непреодолимую усталость и прикорнул на плече у приятеля.
Под утро в камеру вошли два «сичевика» в барашковых папахах. Приказав всем встать и построиться в две шеренги, они медленно обошли строй, заглядывая каждому в лицо. Потом схватили нескольких узников, швырнули их к двери и, задержавшись на мгновение возле Шмаи-разбойника, переглянулись и кивнули ему, чтобы шел с ними.
Вся камера с грустью смотрела на арестанта в солдатской шинели. Неужели этот веселый человек в чем-то замешан? Неужели он попал сюда не случайно, как сотни других людей?
Они с ним прощались, молча кивая ему головой. А Хацкель, совершенно пришибленный тем, что его разлучают с другом, уронил голову на руки и громко, никого не стесняясь, заплакал.
Железные двери камеры захлопнулись. Но люди, оставшиеся здесь, еще долго стояли, как прикованные к месту.
— Значит, нет больше с нами разбойника…
— Хороший человек… Жаль его…
— Куда его потащили?
— Неужели такого человека убьют?
— Мало ли хороших людей теперь убивают!.. Времена такие…
— Беззаконие!..
— Палачи у власти…
Люди переглядывались, с замирающим сердцем прислушивались к шуму в коридоре. Ведь в любую минуту могла прийти очередь каждого из них…
Все с сочувствием смотрели на Хацкеля, который не переставал плакать. И хоть этого человека кое-кто и недолюбливал за то, что он держался особняком и всегда прерывал своего товарища, когда тот начинал что-либо рассказывать, но в эту минуту все искренне жалели его.
Тюремщики повели Шмаю по бесконечным коридорам, затем провели через несколько дворов и втолкнули в небольшую комнату с решетками на окнах.
Посреди комнаты на скрипучем столе сидел бородатый «сичевик» в смушковой папахе с красным верхом. Он колючим взглядом впился в Шмаю, подошел к нему, схватил цепкими руками за плечи и резко повернул лицом к углу, где лежал окровавленный человек в изорванной в клочья рубашке.
— Узнаешь?.. Кто он? Большевик? Подпольщик! Как его зовут? Как его фамилия? Отвечай! — градом посыпались на Шмаю вопросы.
Он посмотрел на изувеченного человека, встретился с ним взглядом и почувствовал, что сердце замирает у него в груди. Перед ним лежал Юрко Стеценко.
— Говори, как его зовут? Откуда ты его знаешь? Что он тебе рассказал в камере? Ну! — поднял бородач нагайку над головой Шмаи.
Тот в ответ лишь пожал плечами. На лице промелькнула тень улыбки. Чуть помедлив, он сказал:
— Я, конечно, извиняюсь, не знаю, как вас по званию: господин, пан офицер или батько… Только я этого человека впервые в жизни вижу…
Юрко опустил голову. Если б он мог, то расцеловал бы сейчас разбойника.
— Нет, ты знаешь его, собачий сын! Если через минуту не скажешь, как его зовут и откуда он, я сломаю на твоей голове эту нагайку, большевистская зараза! Научили вас лгать, хитрить… Власть наша вам не нравится?! Мы вам еще покажем, какова наша власть! Я считаю до пяти… Смотри, собака,