друг другу. Все утро она провела в шатре, как он полагал, обустраиваясь, а сейчас, в отсутствие клиентов, сидела на раскладном стуле, читая толстую книгу в мягкой обложке.
Он замедлил ход аттракциона, машинки остановились, и семеро детей гуськом покинули платформу. Он задержал трех безбилетников.
– Так, пацаны, вы покатались, а где ваши билеты?
– Ты меня за рубашку схватил! – пискнул самый маленький.
– Да, потому что ты слишком маленький и платить не собирался. Ну, где билеты?
– На хуй иди, студентик, – ответил самый большой.
– А ну сьебались отсюда, – прикрикнул Джордж.
Они убрались, и девушка, бездельничавшая по соседству, сказала:
– Нелегко тебе приходится. Сожалею.
Он посмотрел на нее. Улыбнулся, взглянул на аттракцион, потом опять на нее.
– Спасибо. Если, конечно, ты надо мной не смеешься. Тогда без благодарностей.
– Мне не смешно.
– Тогда спасибо.
Он запустил на платформу еще с полдюжины детей, завел аттракцион и снова посмотрел на нее.
– Что читаешь?
Она показала ему книгу: «Анна Каренина».
– А, – сказал он. – Можно читать Толстого и все равно выступать против патриархата…
– А еще я могу одновременно идти и жевать жвачку, – перебила его девушка.
– Он создал Вронского, чтобы его ненавидели, – сказал Джордж.
– И Левина, чтобы его любили, – ответила девушка. – Жизнь штука сложная. Об этом он и пишет.
– Ага, – сказал Джордж. Повисла пауза, и он не хотел, чтобы она затянулась.
– Ну и как тут у тебя дела? – спросил он.
– Предсказуемо паршиво, – ответила она.
– Но ты же не из паршивых предсказателей?
– Ха-ха.
– А как ты это делаешь? Видишь все на ладони или в хрустальном шаре?
– Нет. Вижу все в тебе.
– Видишь во мне?
– Вижу тебя, твою ауру. Твое тело. Нужно просто взяться за руки. Хочешь попробовать? Стоит пятнадцать билетов.
– Давай в перерыве.
– Конечно.
Она снова подняла книгу и принялась за чтение.
– Я буду здесь, – сказала она.
Она сказала, что ее зовут Марина. Несмотря на жару, в шатре у нее горели свечи, висели ковры и узорчатые ткани. Убранство было впечатляющим.
Может, она и вправду была цыганкой.
– Совсем чуть-чуть, – сказала она. – Я из Сиэтла. Учусь в Йеле.
– В Йеле?
– Остался один семестр. Путешествовала, брала академ. Этим летом подрабатываю тут и еще в офисе. А ты?
– А я учебу закончил. Ну, вроде того.
– Вроде того?
– Не доучился.
– Сколько проучился?
– Четыре года.
– Я слышала варианты и похуже.
– Готов поспорить, что не в Йеле.
– Нет. От парней из Коламбии.
– Ха.
– Что?
– Там я и учился.
Он сел за стол, она напротив, взяла его за руки, взглянула на него. Одна из ее свечей горела прямо у него за спиной. Он видел, как ее глаза скользнули по его лицу, затем их взгляды встретились, и она снова принялась изучать его лицо.
– Флеб Финикиец, – сказала она.
– Уж мертв две недели[82], – ответил он.
– Очень хорошо. Не в том смысле, что ты мертв или умираешь, но в тебе много… воды. Океан. Ходишь под парусом?
– Было дело.
– Долго?
– Ну да, что-то вроде работы. Работал на лодках. Собственно, на марине.
– И снова будешь, – сказала она. Тихо и быстро. Взглянула ему в глаза, но уже по-другому.
– Что еще?
– Ты будешь богатым.
– Сомневаюсь.
Она проигнорировала его, не отрывая взгляда.
– Я вижу грусть.
– Так про каждого можно сказать, разве нет?
– У тебя ее больше.
– Ну ладно. Она связана с прошлым? То есть я грущу по прошлому или в будущем?
– И так, и так.
– Еще лучше. А еще что?
– Скоро в твоей жизни появится человек. Не могу разглядеть его. Высокий. Сплошные «бэ».
– Баксы? Богатство?
– Нет, буквы.
– Хм, – задумчиво протянул он.
– Это все. – Она отняла руки. Ему сразу захотелось снова ощутить ее прикосновение.
– Все? Я стану грустным богатым мужиком с яхт-шоу? С другим мужиком на букву «Б»?
– Можно и что-нибудь хорошее о тебе сказать: ты добрый, ты сильный.
– Это мне нравится.
– Но по большому счету быть тебе богатым грустным мужиком с яхт-шоу, – сказала она и рассмеялась. С тех пор она так его и называла.
В тот вечер ярмарка закрылась в одиннадцать.
– Спокойной ночи, богатый грустный мужик.
– Спокойной ночи, цыганка-шарлатанка.
Потом она рассказала ему, что в шкафу семейных скелетов действительно затесалась цыганка: прадед отца женился на ней, и вся баварская родня закатила небывалый скандал.
Вечером она вновь покинула шатер, но уже не сидела на стуле, а стояла рядом – подвела глаза, накрасила губы, собрала волосы узлом и теперь пребывала в образе чужестранки, привлекая вечернюю толпу, слегка покачивая бедрами в свободно струившейся юбке.
«Долбилка» несколько раз подряд работала на полную, дети выходили с платформы, и рядом сразу же выстраивалась новая очередь. Он придвинулся чуть ближе к девушке, сказав:
– Может, сходим куда-нибудь, выпьем или по кофе возьмем?
– Я есть хочу. Я имею в виду, за ужин я заплачу сама, я не хочу, чтобы ты сводил меня поужинать – просто не знаю, куда можно сходить. Если я проголодаюсь и у меня не будет возможности поесть, со мной лучше не связываться.
Когда все закрылось и все билеты были обналичены, они пересекли Шестую авеню на углу с Третьей Западной. Здесь, на углу 3-й Западной-стрит, были спортплощадки 4-й Западной – местная аномалия, связанная с тем, что здесь же была станция подземки «Четвертая Западная-стрит», выходившая на 3-ю Западную и на Уэйверли двумя кварталами севернее (тот выход был помечен, как «8-я Западная»), но никак не на Четвертую Западную. Или Восьмую. Такова была логика Нью-Йорка.
– Всегда было интересно, почему так, – сказала она.
Он ей объяснил.
– Теперь понятнее?
– Ничуть.
– Суть в том, – пояснил Джордж, – чтобы у тех, кто не местный, мозги встали набекрень. С дорожными знаками то же самое. Совершенно необъяснимо.
Здесь была полноценная уменьшенная копия настоящей баскетбольной площадки, где за высокой проволочной сеткой всегда кто-то играл; все освещали два прожектора на втором этаже стоявшего сзади здания и фонари Шестой авеню и Третьей Западной. Света как раз хватало, чтобы играть в полдвенадцатого. Если бы мяч был темно-коричневым, а не ярко-оранжевым, то у игроков определенно были бы проблемы. Сейчас, как и всегда, здесь шла напряженная, быстрая игра, и Джордж с Мариной остановились у забора, чтобы понаблюдать за ней. Джордж подумал, что так поступил бы всякий прохожий, но все было как раз наоборот, и люди проходили мимо, едва окинув площадку взглядом.
Они вцепились в забор и смотрели; все игроки были черными, голые торсы лоснились от пота, лишь один, постарше и с пузом, был в серой футболке-безрукавке, как у физкультурника. Он завладел мячом,