Читать интересную книгу Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

– Ночуешь-то у меня, Филатовна?

Воронихина вытянула шею и проговорила скороговоркой:

– Воля Вашего императорского величества!

Тут императрица немного наклонилась вперед, взяла госпожу Воронихину за подбородок и повернула ее лицо к себе:

– Стара очень никак стала Филатовна – только пожелтела.

– Ужо, матушка, запустила себя: прежде пачкавалась белилами, брови марала, румянилась, – поспешила с ответом Авдотья.

– Румяниться не надобно, а брови марай, – изволила повелеть Ее величество. Затем отпустила подбородок чесальщицы пяток и спросила задумчиво: – Стара я стала, Филатовна?

На что и получила незамедлительный и совершенно страстно искренний ответ:

– Никак, матушка, ни маленькой старинки в Вашем величестве!

Императрица продолжала задавать вопросы и посмеивалась быстрым ответам.

– Какова же я толщиною – с тебя станется?

– Нельзя, матушка, сменить Ваше величество со мною, я вдвое толще.

– А вчерася-то ночью тебе не мягко спать было?

– Мягко, мягко, матушка, Ваше величество.

– А скажи-ка, стреляют ли дамы в Москве?

– Сказывают, государыня, князь Алексей Михайлович Черкасский учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе.

– Попадает ли она?

– Иное, матушка, попадает, а иное кривенько.

– А птиц стреляет ли?

– Сказывают, государыня, посадили голубя близко к мишени и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а другой раз уже пристрелила.

– А другие дамы стреляют ли?

– Не могу, матушка, донесть, не видывала.

– Ну, ступай. Анна Федоровна тебе сто рублев выдаст.

Воронихина бухнулась к ногам императрицы и прижимала к губам полу ее зеленого капота. Императрица нетерпеливо замахала руками:

– Ступай, ступай, да вели мне послать Василия Кирилловича!

Воронихина побежала прочь. Императрица поманила меня пальцем, вытянув далеко руку. Я поднялась с кресла и поспешила подойти, думая, что принимаю унижение, ничем в этом не отличаясь от верной чесальщицы августейших пяток. Императрица перешла на немецкий язык, выражение ее лица тотчас переменилось и сделалось осмысленным, совершенно исчезла странная глуповатость, только что искажавшая ее черты. Ее величество спросила меня, действительно ли я веду записки. Я отвечала утвердительно. Она спросила, о чем я пишу и кто читает мои писания. Я совсем успокоилась и ответила, что пишу для своей памяти, чтобы по возвращении в свое отечество пересказать брату виденное мною в России, а читала мои записки госпожа Сигезбек и не нашла в них ничего предосудительного и хвалилась моим умом, о коем я сама отнюдь не самого высокого мнения. Ее величество молча слушала. Я сказала, что захватила свои писания с собой, и тотчас раскрыла ковровый мешочек и вынула тетрадку. Императрица взяла поданную ей тетрадку благосклонно и раскрыла, склонив голову в красном платке. Я не подозревала, что Ее величество настолько хорошо читает писанное по-немецки. Видно было по ее лицу, что сначала она читала внимательно, а после только пробегала по листам глазами. Вошла фрейлина и доложила о приходе неизвестного мне Василия Кирилловича[81]. Ее величество отдала мне тетрадку и велела снова вернуться на прежнее место у двери.

Вошел неряшливо одетый господин в трепаном парике. Императрица велела ему читать на память. Он стал на колени у камина и принялся декламировать русские стихи, по звучанию и ритму отдаленно напомнившие мне Гомера, которого читал и переводил Карлхен, покамест изучал греческий. Я впервые слышала русские стихи, но язык их был так странен, что я не могла понять ни слова, хотя понимала, что это действительно стихи на русском языке. Покамест этот язык не очень пригоден и для стихов…

Ее величество приказала поэту удалиться, что он и исполнил с улыбкой. Но перед этим… О, перед этим она изволила отвесить ему полновесную оплеуху!..

– Можешь описать мою домашнюю жизнь, – обратилась ко мне императрица.

– Как прикажет Ваше величество, – отвечала я дипломатично, то есть не более дипломатично, нежели Авдотья Воронихина. Себе-то я не стану лгать, я просто-напросто унижалась и раболепствовала.

Давешняя фрейлина вновь явилась. Ее величество спросила о каких-то «девках Салтыковых», почему они сегодня не пели. Фрейлина ответила, что они вконец охрипли. Императрица встала со своего кресла, топнула ногой, обутой в персидскую туфлю, громко крикнула, что прибьет указанных девок своею рукой, и приказала сослать их на неделю стирать белье на прачечном дворе. Затем снова обернулась ко мне и велела следовать за ней. Я засеменила, уставившись в ее широкую спину в зеленой турецкой материи.

Мы пришли в комнаты госпожи Бенигны, супруги обер-камергера. Я снова присела в придворном поклоне. Обер-камергерша, спесивая не менее своего супруга, даже не кивнула в мою сторону. Она очень дурна собой, и горб не придает ей очарования. Императрица стала говорить, что ее замучили сплетники всех мастей, и писание пустяков пытаются ей выдать за опасное для императорской власти деяние. Госпожа Бенигна, в свою очередь, потребовала злосчастную тетрадь и также рассмотрела писанное мной. После чего прогнусавила равнодушно:

– Какие пустяки.

Разумеется, все вокруг напоминало театр марионеток. Но эта мысль – о том, что люди – марионетки в непонятном театре, – эту мысль уже и нельзя назвать оригинальной.

Разговор Ее величества и супруги обер-камергера велся, конечно, по-немецки. Госпожа Бирон сказала, что глупость молодой Доротеи Миних довольно-таки удивительна…

– Подумайте только, девчонка не отвечает взаимностью на его нелепые приставания, и он настраивает против нее жену! И та принимается преследовать бедную девочку и будто и не понимает, в чем тут дело!

– Любовь способна к разнообразным глупостям, – отвечала императрица с важностью.

– Кто из них глупее? – продолжила обер-камергерша.

– Эта бедняжка, кто же еще! – Ее величество чуть при подняла руку, показывая на меня.

Я снова подивилась умению некоторых людей так попросту говорить, судить о путаном, стыдном, гадком. Затем мне пришло на ум, что если молодой Миних, Доротея и я словно бы составили некий треугольник, то обер-камергер, госпожа Бенигна и Ее величество составляют треугольник значительно более интересный и, судя по всему, прочный. Во всяком случае, все знают, что дружеские чувства императрицы к жене обер-камергера чрезвычайны!

Меня отпустили, и фрейлина проводила меня к пожилой даме, той самой Анне Федоровне, которая и выдала мне сто рублей, совершенно уравняв меня тем самым с великолепной чесальщицей пяток.

Я настоятельно просила госпожу Сигезбек никому более не говорить о моих записках. Я рассказала ей о сплетнях и кознях Доротеи и Эрнста. Мой рассказ об аудиенции в покоях императрицы она слушала внимательнейшим образом. Об этих поддельных моих записках она ничего не знает. Отныне и настоящие записки и поддельные будут сохраняться в особом сундучке, вместе с украшениями, доставшимися мне в наследство от матери. Ключ всегда со мною. (Эти «поддельные записки» не сохранились. (Прим. пер.))

Я накупила подарков. Госпоже Сигезбек – прекрасную камчатную скатерть, беленую голландским способом. Я объехала много лавок в Гостином дворе на Васильевском острове, отыскивая что-нибудь интересное для господина Сигезбека и для Андрея. Наконец я приобрела в подарок доктору прекрасный шелк, позумент и красивые пуговицы из слоновой кости – для нового камзола. Андрею купила я шелковый платок для cravate[82]. И наконец себе – золотистый газ на новое платье. Милая чета Сигезбек осыпала меня благодарностями, и это было мне очень приятно. Андрей принял мой подарок с улыбкой детского восхищения и тотчас повязал платок на шею, как это следует. Однако тут же лицо его омрачилось и он заговорил о том, что непременно сделает мне очень дорогой подарок. Я хотела было сказать, что люблю его бескорыстно, но вовремя поняла, что его обидит мой отказ от его возможных подарков, и промолчала. Быть может, мне и не следовало делать ему подарок; этот шелковый платок, быть может, напомнил ему лишний раз о его бедности. Ведь он обязан содержать свою жену, а на те немногие деньги, которые ухитряется он сохранить, покупает он краски и кисти для своей вольной живописи. Впрочем, рисовать и писать по своему желанию он может лишь урывками, в свободное от обязательной работы время.

Я рассказала ему о беседе моей с императрицей, умолчав, конечно, о поддельных записках. Андрей был совершенно до волен подобным исходом дела. Я рассказала ему и о поэте, награжденном от высочайшей (учитывая и высокий рост Ее величества!) руки оплеухой. Андрей не наклонен смеяться над ним. Имя поэта – Василий Кириллович Тредиаковский. Андрей решительно держится того мнения, что этот человек, одетый столь неряшливо, столь презренный в глазах правительницы, совершает чрезвычайно много для того, чтобы русский язык мог развиться когда-нибудь до степени развития европейских главных языков: немецкого и французского. Сам Андрей предпочитает писать стихи по-французски, но я никогда не осмелилась бы язвить по этому поводу. Несомненно, в России нужно иметь большое мужество и терпение для писания стихов на русском языке. Андрей прочел мне на память фрагмент из поэмы Тредиаковского о странствиях Те лемаха, сына Одиссея. Он декламировал выразительно, и я даже стала привыкать к этому звучанию русских стихов, напоминающему поступь неловкого гиганта. Одна строка особенно осталась в моей памяти, я все твержу ее невольно: