Лачуга бердника Габриэля стояла в березовой рощице, на расстоянии мушкетного выстрела от проселочной дороги. Она была похожа на погреб, врытый в небольшой холмик, а передняя стена была сложена из бревен; входная дверь висела на толстых ивовых прутьях.
Палач вошел первым, Угге шел позади, в нескольких шагах от него. Когда дверь отворилась, сухие прутья застонали и заскрипели, будто сетуя на то, что их принудили впустить этих людей.
Стало смеркаться, а в землянку дневной свет проникал лишь через деревянный дымоход в потолке. Вошедшие насилу могли различить обитателей этого жилища. Земляной пол в горнице был твердый и черный, затхлый воздух отдавал кислятиной. В дальнем углу землянки под лоскутным одеялом лежали хворый Габриэль и его слепая жена. Лица их были бледно-желтые, словно побеги травы, придавленные камнями; их едва можно были различить в темноте. Лоскутное одеяло облегало их тщедушные тела.
Дочка бердника сидела возле очага и подбрасывала в огонь под котлом тоненькие полешки. Карин Ярочка была из себя небольшая и тонкая станом. На ней было срамное платье — один рукав красный, другой чёрный. Но в темноте их цвет было не различить. Ханс из Ленховды даже не глянул в ту сторону, где лежали отец с матерью, а направился прямо к дочери, до которой у него было дело.
Угге подошел к берднику и что-то шепнул ему. Габриель узнал его и просиял от радости. Но, увидев черный капюшон другого гостя, он бросил на него робкий и боязливый взгляд:
— Неужто Карин опять забьют в колодки?
— Не бойся, не о колодках речь.
Габриэль подмигнул Угге и показал на лежащую с ним рядом жену. Угге понял. Жена бердника лежала, уставясь неподвижным взглядом в потолок. Ее тощая шея торчала из-под лоскутного одеяла, как торчит из земли белая ветка с ободранной корой. Вокруг нее был мрак. Она с тревогой спросила о чем-то у мужа, но тот успокоил ее:
— Это Угге, наш друг.
— А разве никто больше не заходил? — захныкала она.
— Нету чужих никого.
Угге подтвердил слова Габриэля. Кроме него, сказал он, в горнице чужих нет. Но слепая стояла на своем: она слышала, как по полу ступал еще кто-то, и шаги эти были тяжелые.
Габриэль приподнял голову с подушки; они лежали полдня, чтобы хоть немного набраться сил, на ногах им держаться было невмочь. Муку, которую им принес Угге, они доели, и вот уже несколько дней у них не было во рту ни крошки. Карин, их милая дочка, нашла вчера дохлую ворону, ощипала ее и сварила. От этого мяса их только мутит и в животе боли. Может, им в кровь попал яд дохлой вороны? Что делать, сунешь в котел и ворону, коли нечего есть.
А теперь Карин варила вороньи ноги, чтобы хоть какую-то малость положить в рот нынче вечером.
Заплечный говорил с Карин возле очага. Слепая услышала его голос и сказала:
— Тут есть еще кто-то. Я его слышу.
— Лежи себе! — сказал Габриэль. — Не бойся.
— Почему ты обманул меня, сказал, что тут нет никого?
Видя, что палач толкует с Карин и не смотрит на них, Угге вытащил из-за пазухи увесистый кожаный кошель. Потом он шепнул Габриэлю еле слышно:
— Даниэль продал серебряный кубок Класа Бокка. Вот тебе четвертая часть за то, что ты прятал.
Глаза бердника загорелись.
— Ты даешь мне четвертую часть? — Он зашептал что-то горячо, потом схватил кошель и быстро спрятал его под одеяло. — Господь воздаст тебе, Угге!
Бердник запустил скрюченные пальцы в кошель, набрал пригоршню серебра. Деньги! Да серебряные! Добрые серебряные марки! Его тщедушное тело била дрожь от радости: в доме завелись денежки!
Он вложил кошель в руки слепой, чтобы она тоже пощупала его, и прошептал:
— На-ка, подержи! Мне дали четвертую часть!
Рука слепой ухватила кошель, но глаза ее оставались неподвижными, устремленными вверх. Она не стала перебирать монеты. Вокруг нее был мрак. Когда бердник решил, что она уже вдоволь натешилась деньгами, он взял кошелек назад и спрятал его под одеялом, поближе к сердцу.
— А сегодня нечего спрятать, Угге? — шепнул он.
— Сегодня нет ничего. Я еще приду к тебе.
— Да кто же тот, другой-то? — спросила слепая.
Ханс из Ленховды сидел у очага, беседуя с молодой Карин.
— Ягодка ты моя! — сказал он, обняв ее стан.
Карин Ярочка сидела, молча выжидая. Щеки ее слегка раскраснелись от жара в очаге. Лиф платья облегал ее юную, упругую грудь. Один рукав ее платья был черный, другой — красный: то были цвета печали и радости. Они шли молодой Карин. Она послушно отвечала, когда палач обращался к ней.
— Помнишь ту ночь, когда я снял с тебя колодки?
Она отдернула левую руку, покрытую красной тканью. Рука в черном рукаве безжизненно лежала у нее на коленях.
То была радость, которую дарила людям шлюха, то была печаль, что доставалась на ее долю.
Глаза у Карин Ярочки блестели, руки ее горели огнем, но это не был огонь желания.
— Вот что, ягодка: сегодня ты пойдешь со мной.
Тут он встал, и бердникова дочка пошла за ним из землянки. Сухие ивовые прутья заныли и застонали, будто сетуя, что им приходится выпускать бердникову Карин с Хансом из Ленховды.
Они направились в рощу за домом, где стояли березы с голыми ветвями. Там они остановились и огляделись.
— Осенняя листва на земле мокрая и холодная, — сказала Карин.
— У тебя тело молодое. Согреет! — ответил Ханс.
Как только заплечных дел мастер вышел из землянки, лесной вор и его пособник осмелились говорить громче. Габриэль опять вынул кошель и пересчитал деньги.
Слепая сказала:
— Кто это сейчас вышел?
— Это наша Карин пошла в лес за дровами, — ответил бердник.
— А кто пошел с него?
— Успокойся, матушка! С нею и с нами господь бог наш ныне, присно и во веки веков, — ответил Габриэль.
* * *
Немного погодя Ханс и бердникова Карин возвращались из рощи. Осенняя земля была холодна, но руки молодой женщины горели огнем. По дороге они вели разговор. Палач говорил громко, голос Карин звучал просительно:
— Так вы ничего и не дадите мне, Ханс?
— Я привык держать свое слово, а тебе я ничего не обещал.
— Может, вы дадите хоть одну марку?
— Нет, ягодка моя.
Палач еще не остыл от объятий, глаза его покрылись красными прожилками и влажно блестели.
— Однажды я снял с тебя на ночь колодки. Чего тебе еще надо, чертова шлюха?
— Хоть одну денежку!
— Нет, моя ягодка!
— За что ж вы меня обижаете?
— Молчи! — рявкнул Ханс на Карин. — Молодая, а клянчишь, как старая шлюха. Дать тебе пинка в зад — это я могу!
Карин Ярочка заплакала, закрыв лицо руками:
— У нас в котле вороньи ноги варятся, нам больше нечего есть.
— Да замолчишь ли ты?!
Он угрожающе взмахнул ногой, обутой в тяжелый сапог, и перепуганная Карин пустилась бегом в землянку. Она вытерла глаза правым черным рукавом и начала раздувать под котлом огонь, который погас, пока она ходила в рощу. Красного и черного цвета были рукава у платья шлюхи.
— Карин — одна у нас отрада, — сказал Габриэль, обращаясь к Угге, и посмотрел на дочь, сидящую у очага. — Без нее нас с матушкой уже давно бы не было на свете.
Но Угге слышал, как плакала Карин Ярочка, и перед тем, как уйти из дома Габриэля, он поговорил с ней. Потом он решил потолковать с Хансом из Ленховды.
Угге пустился догонять Ханса по тропе к Бидалите и вскоре увидел его впереди себя. Он прибавил шагу, нагнал его, и они пошли вместе.
Ханс из Ленховды был не в духе. Щеки у него горели огнем, но густая борода скрывала их, и Угге ничего не заметил.
Они шли молча, потом Угге сказал:
— Ты был в лесу с дочкой Габриэля и ничего ей не дал.
— Тебе-то какое дело, ворюга?
— Я думал, Ханс, что ты человек честный.
Ханс из Ленховды остановился:
— Ты что же, укорять меня вздумал?
— А зачем ты бедняков обижаешь?
— Какое мне дело до твоих воропрятов?
— Полно тебе браниться, Ханс. Кто ты сам-то есть? Безухий!
Палач изменился в лице. Но Угге этого не заметил.
— Может, у тебя уши мерзнут? — продолжал он. — То-то ты никогда капюшон не снимаешь!
— Будет с меня! Не дам лесным бродягам над собой глумиться! — Правая рука его незаметно скользнула к ножу, а Угге опять ничего не заметил и не поостерегся. Палач быстро огляделся вокруг и подошел вплотную к Угге. — В тот раз я промахнулся, но с тобою я расправлюсь.
Его рука описала быструю дугу и погрузила длинный нож в грудь Угге. Это был ловкий, привычный удар.
— Ханс, да что же ты?.. Ханс, голубчик!..
Крик умирающего застрял в глотке, захлебнулся, сник до тоненького писка, превратился в клокотание и замолк. Угге опустился на землю меж молодых сосенок и вытянулся на спине.
Ханс из Ленховды воткнул нож во мшистую кочку и старательно вытер его. Потом он наклонился над упавшим, схватил его за густые рыжие вихры и перевернул вниз лицом. Голова лежащего беспомощно поникла. Угге был мертв.