Читать интересную книгу Крысиный Вор - Антон Орлов

В «Золотом подсолнухе» продолжалась гулянка. Крелдон приказал усилить охрану, а сам засобирался в резиденцию Ложи – ужасателя допрашивать, и Орвехта позвал с собой.

– Ясно теперь, почему рыжий Ваглеруму плюху отвесил, – поделился он, когда вышли в коридор. – Попадались мне упоминания в старинных трактатах, ежели маг-перевертыш слишком много времени проводит в облике, у него слабеет самоконтроль на агрессивные проявления. А Кайдо, видимо, постоянно бегает в кошачьей шкуре, когда выслеживает ктармийскую погань.

– Плохо, что это больше не секрет, – заметил Суно.

Шеро сумрачно кивнул и добавил:

– Ваглерума я прижму, пикнуть не посмеет.

Они уже направились к выходу, когда из зала донесся топот и пронзительный женский вопль:

– И-и-эх, одну дочку замуж отдала и другую отдам!.. И-и-э-э-эх, пей-гуляй, вся деревня!..

– Господин Орвехт, там ваша кузина, госпожа Табинса, на столе пляшет! – Голос выглянувшего из дверей охранника-амулетчиика прозвучал почти испуганно.

За этим последовал грохот, звон бьющейся посуды и хор возгласов.

– Сломала стол, – все с тем же сумрачным выражением констатировал Крелдон.

Крысиный Вор заболел, и Шнырь наконец-то смог отдохнуть в уютных темных подвалах под господским домом да похвалиться перед всеми своими подвигами. А то бегай за ним, не жалея ног, и потом еще на чердаках его сон стереги! Нынче окаянный вражина пластом лежал на кровати у себя в комнате, и его кормили с ложки. Когда он, недовольно зыркая похожими на темные вишни глазами, попытался жрать сам – ни единого разу до рта не донес. Только заляпал куриным бульоном подушку, пижаму и свои свалявшиеся рыжие волосы.

«Поделом тебе, ворюга, за краденую крыску!» – злорадно подумал подглядывавший Шнырь.

А все потому, что последнего злыдня всех-на-куски снабдили хитрым заклятьем, которое должно было извести того, кто попытается перебить злыднево колдовство. Крысиный Вор все равно свое дело сделал, но после этого так занемог, что того и гляди помрет.

Господин сидел возле его постели и плел лечебные чары, которые постепенно уничтожали обессиливающую порчу. В этом он был терпелив, но, когда выходил из комнаты наемника, давал волю злости, которую норовил сорвать на всяком, кто подвернется. Прислуга пряталась от него на кухне, а подневольный волшебный народец отсиживался в недрах подвала, дожидаясь развязки: или рыжий уйдет в серые пределы Акетиса, и тогда господин вконец разлютуется хуже демона, или выздоровеет, после чего можно будет без опаски выбираться наверх – может, еще и сливками на радостях угостят!

Время от времени кого-нибудь посылали на разведку, но там все было по-прежнему: комнаты, хотя и натопленные, как полагается в месяц Топора, выглядели промороженными, зеркала блестели холодно и недобро, словно клинки, а оконные стекла, казалось, нацеливались, чтобы в следующий момент разлететься вдребезги и поранить тебя осколками. Наверное, так отражалось на доме настроение его хозяина, однако же самое страшное было не внутри, а снаружи.

Если выглянешь из заиндевелого по краям окна во двор с заснеженным кустарником и литой решеткой, за которой сквозит оживленная улица, возле фонтана увидишь вылепленную из снега большую собаку. В следующий момент до тебя дойдет, что вовсе она не слепленная… А после почуешь, что собака та непростая. И даже среди небесных псов непростая… И станет тебе по-настоящему страшно, в особенности когда поймешь, что этот Снежный Пес тоже ждет развязки, и ежели Крысиный Вор помрет, такой буран поднимется, какого здесь тысячу лет не бывало.

Струхнувший лазутчик на четвереньках отползал к двери, пятясь задом, припадая к безжизненно сияющему паркету, чтобы повелитель метелей и снегопадов его не заметил. Потом кубарем скатывался по лестницам в душную темень подвала, еле озаренного тускло-желтыми и гнилушечно-зелеными волшебными светляками. Шмыгая носом, докладывал остальным, что ничего пока не переменилось.

Тетушка Старый Башмак, пестро одетая маленькая старушонка, черноглазая, веснушчатая, в пыльной шали из паутины и с такими же оборками на чепце – все тухурвы так выглядят, – сокрушенно вздыхала. Гнупи угрюмо переглядывались, размышляя, обрушится на них гнев господина, ежели рыжему ворюге каюк, или пройдет стороной. Они, конечно, ни при чем, но станет ли Золотоглазый разбирать, кто здесь при чем, а кто нет?

Тухурва, догадливая, как все ее племя, смекнула, что надо будет хором кричать – мол-де отомстим за рыжего, поплатятся супостаты! – и тогда господин смилуется, потому как увидит, что они с ним заодно. Гнупи шепотком разучивали, что будут говорить насчет страшной мести, кое-кто заранее припрятал в карманах луковицы, чтобы пролить слезы по Крысиному Вору. Понятно, что при таких умонастроениях Шнырь о своей потерянной крыске даже не заикался, хотя все равно о ней думал.

Он то проваливался в заполненное мельтешащими картинками полузабытье, то ненадолго приходил в себя и тогда видел расписанный лилиями потолок, задернутое кисейной шторой окно, Эдмара в кресле.

Иногда рядом с постелью сидел кто-нибудь из слуг, напряженный и бледный от страха. Тейзургу понадобилось отлучиться, и ясно, что перед этим он до смерти запугал того, кого оставил присматривать за больным: мол, в случае чего ответишь… Хантре это злило даже больше, чем неспособность встать с постели или хотя бы самостоятельно поесть.

Нарисованные лилии начинали плавать по нефритово-зеленому потолку и кружить хороводом, тогда он снова тонул в хаосе картинок, звуков, впечатлений, кусочков то ли настоящих, то ли приснившихся воспоминаний…

Там были ночные города с огромными, как горные хребты, зданиями, облитыми стеклом и разноцветным сиянием. Он их видел то снизу, стоя на улице, то с высоты, словно падая в темную лагуну с мерцающими подводными дворцами. Он определенно бывал раньше в таких городах. Начинал искать знакомые места, вглядывался в лица – вдруг мелькнет кто-то, кого он знает? – но потом спохватывался: толку-то, если это всего лишь бред?

Иногда ему попадались чашки с кофе – на подоконниках, на парапетах мостов и каналов, на пеньках в лесу, на песке посреди безлюдных пляжей. Причем непонятные какие-то чашки: вроде бы обычного размера, но почему тогда в них плавали осенние листья, как они там помещались?

Засыпанная пеплом равнина с выпирающими кое-где каменными хребтинами, почернелыми от копоти, расстилалась в утреннем сумраке до розовеющего горизонта. Пошатываясь от усталости, роняя капли крови из ритуально порезанной руки, он запечатывал Врата Перехода, чтобы они никогда больше не открылись. Рядом ошивался демон Хиалы. Из Врат снова полезла иномирская пакость, тогда демон шагнул вперед, заслоняя его, но вдруг обернулся и с угрозой прошипел:

– Ешь бульон! Хоть ложечку, мерзавец! Или мне тебя убить? Или я должен показать стриптиз и сплясать, чтобы ты все-таки соизволил поесть?

– Я поем бульон, если ты не будешь показывать стриптиз, – произнес он, с трудом выговаривая слова и не вполне понимая, где они с Золотоглазым сейчас находятся: на той равнине-из-прошлого или в светлой комнате с лилиями на потолке?

В давно забытой жизни, где случилась та равнина и та война и Золотоглазый все еще был демоном, Хантре Кайдо однажды приснилась эта комната и этот разговор про бульон. Теперь он об этом вспомнил. Эффект двух зеркал, которые отражаются друг в друге, и попробуй разбери, в какой стороне бесконечного зеркального коридора находится сегодняшний день.

Закоулки, парки, туманные дали, смутно знакомые помещения, обрывки музыки, такой же материальной и видимой, как все остальное, человеческие и нечеловеческие лица – вперемешку, мозаикой, бесчисленными множествами… Иногда ему удавалось вынырнуть оттуда и недолго побыть в комнате, но в этом тоже не было ничего хорошего: собственная беспомощность угнетала, а преодолеть ее он не мог. Вдобавок Тейзург тут же начинал привязываться со своим бульоном. Или в его отсутствие трепещущие слуги умоляли Хантре хоть немного поесть, иначе господин прогневается (ага, он и так злющий, куда уж дальше), и больной из жалости к ним через силу ел.

Впрочем, хуже всего другое. Во тьме его подстерегает нечто бесформенное, безвременное, беспредельное, и он то ползет через этот зыбкий океан без начала и конца по шатким мостикам, то прыгает по льдинам, которые мчатся в темную даль – с одной на другую, с одной на другую, то карабкается по выросшим на пути скалам, до крови обламывая когти, то бредет по необъятной равнине, увязая в песке или в снегу. Он давно уже забыл, куда ему нужно дойти, хотя в начале пути, наверное, помнил. Самое трудное – удерживать все эти мостики, скалы, руины и другие пространственные поверхности в относительно неподвижном состоянии. Если не удержишь, они распадутся и смешаются с бесконечно переменчивой зыбью, тогда уж точно никуда не придешь.