— Как вам сказать… Я особо не слежу. Быть может, месяц или два… Перепады настроения. Как женщина.
— Сколько он здесь служит?
— С полгода без малого.
— А раньше такое с ним случалось?
— Нет, раньше соблюдал дисциплину. Был примерным, можно сказать…
— Цветы ему запретили покупать тоже месяца два назад?
— Возможно… — ответил Терлецкий уклончиво и решил пошутить: — Я не веду этому учет.
— Как Казаров попал к вам в магазин?
— Самым обычным образом. Дали объявление на место, пришел он. Вид пристойный, на жалованье согласился, отчего не взять.
— Могу поспорить: его выгнали из университета, — сказал Ванзаров, приятно распушая усы. — Любовная история? Страсти? Измены?
— Вы правы… Отчислили с медицинского. Куда еще пойти недоучившемуся студенту? Он пришел к нам. Вот только причины отчисления не раскрывал. Я не настаивал. Лишь бы дело знал.
— Студент-медик стал посыльным?
— Сам бы не поверил! Скажу по секрету: Иван — личность оригинальная. Рта не открывает, все молчком. Думает о чем-то. В грезах пребывает. С нами не общается. Только поздоровается. Или в кладовке сидит, или по заказам бегает. Даже не знаем, где угол снимает. Друзей его никогда не видели, все время в одиночестве.
— Неужели совсем нет ни друзей, ни знакомых?
— Кажется, упоминал про дружка в городской управе, и только. Когда ему цветы покупать запретили, пригрозил: дескать, у него знакомства в градоначальстве. Но кто же в такую глупость поверит?!
— Разумно, — согласился Родион. — Хлороформ в хозяйстве держите?
Маска добродетели подернулась трещиной:
— Зачем нам хлороформ?!
— Чтобы цветы сохранять.
— У нас лед и проверенные средства.
— Казаров опять в кладовке спит?
И этот поворот Терлецкий успешно одолел.
— Представьте, привел себя в порядок, — сказал он, несколько смущаясь, словно в этом была его вина. — А то последнее время являлся в таком виде, что хуже дворника. Пальто в грязи, сам весь измятый, да и попахивало от него дурным душком. Я строго пригрозил: или берет себя в руки — или вон отсюда. Видимо, внял голосу разума. Боится потерять место.
— Похвально. Где его найти?
— Отправился с очередным заказом… Будет с минуты на минуту, если опять не пропадет… А вот и он…
Колокольчик обрадовал нежным звоном.
Казаров изменился в лучшую сторону. Пальто было вычищено, воротничок держался накрахмаленным блеском, галстук ровно и строго повязан. Лицо знаменитой фирмы, не иначе. Заметив Ванзарова, он подался назад, но дверь за ним уже закрылась. Иван остался на месте.
— Позвольте нам пройтись… — сказал Родион, указывая на посыльного.
Терлецкий был рад избавиться от обоих.
Ванзаров, вежливо, но крепко прихватив локоть Казарова, вывел его на улицу. И взял так, словно они давние друзья, прогуливаются вместе. Иван не оказывал сопротивления. Не пытался бежать. Не рвался на свободу. Покорно шел рядом, глядя перед собой. Даже пальто не застегнул.
— Вам стало лучше?
— Да, — ответил Иван.
— Что за недуг вас мучит? В прошлый раз были в таком нервном состоянии.
— Со мной такое бывает.
— Вы, как медик, знаете свой диагноз?
Иван покосился на спутника:
— Уже донесли… Да, я знаю свой диагноз.
— У меня есть друг, который хорошо разбирается в таких вопросах… — сказал Родион.
— Ваш друг не поможет. У меня случаются провалы в памяти. Внезапно.
— Не помните, где были всю ночь.
— Да.
— Только ночи забываются?
— И дни. Целые недели. Месяцы.
— Но потом память возвращается.
— Частично.
— Помните адреса, по которым бывали?
— Иногда.
— Могу напомнить. Скажем, 6 февраля утром вы прибыли в гостиницу «Центральная».
— Возможно.
— А 1 февраля — в гостиницу «Эрмитаж».
— Наверное.
— 5 февраля вам полагалось букет доставить в «Дворянское гнездо».
— Я знаю.
— Почему опоздали?
— Проспал…
— Все заказы ранние, на восемь часов.
— Обычное дело.
— Кому букеты отдавали?
— Я не помню.
— Как же вы без часов: посыльный должен следить за временем.
— У меня их больше… — Казаров запнулся. — У меня их теперь нет.
— Не помните, где потеряли?
— Нет.
— Могу помочь. — Ванзаров улыбнулся на опасливый взгляд. С такого расстояния синие круги у Ивана под глазами заметны. Хотя и припудрены. Лицо усталое, почти изможденное.
— Как поможете? — наконец спросил Казаров.
— Скажу, где они сейчас.
— Вы не сможете.
— Нет ничего проще: часы в ломбарде. Заложены, чтобы иметь свободные деньги. Видите, я о вас много чего знаю.
— Вы ничего не знаете.
— Цветы где теперь покупаете?
— Нигде.
— Там же и ботинки стоптали?
— Я посыльный. Мне полагается.
Родион остановился и выпустил его руку:
— В прошлый раз вам не до того было. Могу теперь спросить?
Казаров стоял, опустив руки, ко всему безразличный. Вид его словно говорил: «Делайте, что хотите, мне все равно».
— Чего так испугались в «Дворянском гнезде»? Утро светлое, барышня без внешних дефектов. Отчего такая истерика?
— Я очень испугался, — ответил Иван.
— Чего именно?
— Мне надо идти. Меня ждут. Извините.
Казаров еле заметно кивнул и направился к магазину. Он шел, как бумажный солдатик, который боится шевельнуться — упадет и не встанет. Родион ждал, пока за ним закрылась стеклянная дверь в изгибах цветов, а Терлецкий выглянул и тут же отпрянул. Жаль, что букеты в витринах скрывают нутро магазина.
* * *
Криминалистика сгубила заодно и великого актера. В Лебедеве дремал, но порой просыпался провинциальный трагик, любитель шумных эффектов. Он потребовал полной свободы. Родион не возражал.
В окна салона он наблюдал, как Аполлон Григорьевич зашвырнул шляпу на вешалку, туда же отправил пальто и привлек всеобщее внимание широким жестом. Звуки улицы мешали разобрать, о чем он говорит, но все четыре мужских головы были повернуты к нему. Ножницы в руках мастеров замерли, клиенты в кульках белых простыней, не шелохнувшись, внимали. Лебедев рассказывал о чем-то, яростно жестикулируя, и довел зрителей до высшей точки напряжения. Тогда бросился к двери, широко распахнул, запустив поток холода, и провозгласил:
— Прошу!
Родион вошел, скромно потупился и снял шляпу.
— Ванзаров! — восторженно провозгласил Лебедев.
Господин в белом сюртучке с бабочкой на шее и черными кудряшками зашелся от восторга:
— О мой бог! Какой поворот! Тот, кого считали погибшим — жив и невредим. Это история в духе Монте-Кристо! Роскошно! Великолепно! Фантастически! Я буду рассказывать ее всем, чтобы каждый знал о таком беспримерном поступке! Самопожертвование! Таинственное исчезновение! Слезы друзей! Надежды больше нет! Колесо судьбы делает поворот. Но что это! О чудо, герой возвращается! Как это по-французски! Великолепно, господин Ванзаров. Позвольте назвать вас своим другом! Это такая честь для скромного куафера! Сам Ванзаров оказал честь моему скромному салону! Монфлери запомнит этот день навсегда! Прошу вас, будьте как дома… Какие роскошные усы! Сразу виден стиль!..
Поток речей лился неудержимо. Ему представили томного юношу Анри, который источал скромное обожание, а также личных друзей, чужих здесь не бывает, Огюста Монфлери. В дальнем кресле брился господин Серов. Григория Ивановича рекомендовали как чиновника, подающего самые большие надежды. Весь в белой пене, он моргнул приветливо. В кресле самого Монфлери оказался господин Дудкин, совладелец кредитной конторы. Огюст перечислял его достоинства, а ножницы носились, как стрижи над гнездом, если можно назвать гнездом скромную шевелюру тридцатилетнего мужчины. Перед Ванзаровым рассыпались в извинениях, что придется немного подождать. Но эту провинность было обещано искупить. И так далее…
Родион не успел рта открыть. Коварный Лебедев наслаждался. На такое стоило посмотреть: чиновник сыскной полиции терпеливо ждет, когда ему позволят слово вставить. Называется, получил, что хотел. Тебя ведь предупреждали.
Огюст и не думал затихнуть. Новый клиент вскрыл нескончаемые ресурсы болтовни.
— Вот все говорят — Андреев! — заявил он, хотя никто в салоне не произнес этой фамилии. — А что такое Андреев?[9] Так я скажу вам, господа: раздутое ничтожество, и только. В салоне у него, говорят, отдельный мастер для завивки, отдельный для стрижки, и даже особый для каких-то особых целей. А сам-то он чем занят? Прически выдумывает! На самом деле — открыл новый журнал из Парижа и украл оттуда. Ничего сам не может выдумать оригинального. Уже и ножницы забыл как держать ваш хваленый Андреев. Дутая фигура. Миф, сон. Туман. Дунь — и нет его. Ничего не останется, никто и не вспомнит о нем. Нет, мастерство должно быть в твоих руках, иначе оно превращается в пустую славу. Что слава — дым!