когда он стал полоскать в реке руки после снятия шкуры с обезьяны.
Берега реки изобиловали черепашьими яйцами, их было так много, что индейцы устлали ими все дно бателона, рассчитывая продать их в Рурренабаке. Задолго до того как мы туда прибыли, их передавили ногами, отчего еще один запах добавился к господствовавшему на лодке зловонию. Но полковнику все было мало, и он принес на борт чалоны — сушеной баранины, уже совершенно протухшей и кишевшей личинками. Однако хозяин высоко ценил свое приобретение. Я же теперь совсем не мог находиться в «кабине» и вытащил свой гамак наружу, решив плюнуть на москитов.
На судне началась лихорадка и инфлюэнца, девять человек команды выбыли из строя. Рабочих рук стало явно не хватать, и, с грехом пополам добравшись до Санта-Тересы — поселения, находившегося в четырех днях пути ниже Рурренабаке, мы стали на прикол, ожидая, когда наши люди поправятся. Какое наслаждение было сойти на берег — спастись от зловония, царящего на нашем судне, и снова вдохнуть чистый воздух!
Хозяин барраки, где я остановился, подробно рассказал мне о швейцарско-германской экспедиции против индейцев гуарайю в бассейне Мадиди, подтвердив все то, что я уже слышал о чинимых там зверствах. Передавали, что одна молодая девушка, спасаясь от преследователей, достигла берега реки и там была ранена пулей; когда она стала на колени у края воды, чтобы смыть кровь с лица и головы, ее застигли в этой позе и безжалостно прикончили. Один из гуарайю с храбростью отчаяния напал на отряд работорговцев в одиночку, имея лишь лук и стрелы, и был незамедлительно убит. Позже мне довелось познакомиться с индейцами гуарайю. Гнусные методы, которые применяли против них эти трусливые мерзавцы, вызывали во мне чувство жгучего негодования, как и у всех порядочных боливийцев и других иностранцев, проживавших в стране. Очень жаль, что преступники остались безнаказанными.
Я решил ни за что больше не повторять это сорокапятидневное путешествие. По временам казалось, что ему не будет конца. Даже расстояние ничего не могло поделать с заклятьем злого гения Риберальты. В моих ушах явственно звучали прощальные слова губернатора, в которых было что-то смутно тревожное: «Очень жаль, что вы покидаете нас, майор. Ваша работа была в высшей степени ценной для Риберальты. Приходится сожалеть, что вы у нас не пожизненно заключенный!»
Но в конце концов пришел день, когда все было позади и от путешествия остались лишь гнетущие воспоминания. 24 сентября мы прибыли в Рурренабаке. Мои приятели гринго тепло встретили меня, а попав в отель, я снова вкусил все прелести городской жизни.
— Так, значит, вы побывали у дикарей, — грохотал управляющий отелем дон Пасифико. — Я тоже знаю дикарей. В свое время я собственноручно убил не меньше ста тридцати индейцев!
Это был громадный толстенный человек на маленьких ножках — непонятно было, как они могли поддерживать тяжесть такого тела, и одна мысль о том, что он мог кого-то убить, представлялась смехотворной.
Зато бандит Гарвей действительно был убийцей, но из него слова нельзя было вытянуть. Лишь основательно подвыпив, он делался общительным, и тогда его стоило послушать. Этот молчаливый рыжебородый человек не был хвастуном и без особой нужды никогда не распространялся о своем исключительном умении обращаться с шестизарядным револьвером. Он был подлинным представителем тех бандитов Запада раннего периода, чья жизнь зависела от скорости перезаряжания и точности прицела. Подобно тем из них, кто вырос до появления самовзводных револьверов, он лишь «обмахивал» свой смит-вессон. Это означало, что, вместо того чтобы для каждого выстрела взводить курок и нажимать на спусковой крючок, он держал крючок все время нажатым, а курок отводил молниеносными движениями ладони другой руки, словно махал веером. За его голову была уже назначена награда, но он ускользнул от техасских кавалеристов и бежал в Мексику, а оттуда проложил себе путь по перешейку в Южную Америку, оставляя за собой шлейф порохового дыма. Он знал каждый рудничный поселок на западном побережье, и его подвигов хватило бы на целую книгу.
Один раз после ограбления крупной горной компании в соседней республике Гарвея преследовал отряд солдат. Заманив их в удобное для себя место, он внезапно бросился на них с револьвером в руке и заставил поднять руки, прежде чем они успели взяться за винтовки. Собрав оружие, бросил его в реку и отпустил солдат, наградив их здоровенными пинками. В другой раз его загнали в тупик двадцать солдат. Он убил одного, подстрелил другого, который высунул голову из-за кустов, остальные побросали винтовки и бежали.
В последней стране, где ему довелось быть, за его доставку живым или мертвым была назначена награда в 1000 фунтов стерлингов; в Боливии не существовало закона о выдаче преступников, поэтому здесь он чувствовал себя в безопасности. Перебираясь через границу, он наткнулся на засаду из шести солдат, они забаррикадировали тропу и держали ружья на изготовку. Офицер приказал Гарвею сдаваться, он ответил огнем. Когда офицер упал, Гарвей стремительно бросился на баррикаду, вовсю паля из револьвера. Еще один солдат упал. Остальные поспешно подняли руки.
— Мне было очень стыдно, — признался он. — Когда я обыскал их, оказалось, что у них нет ни одного патрона. Их патронташи были набиты бумагой!
С реки Мапири пришли несколько кальяпо, для обратного путешествия их разделили на отдельные плоты и один из них без промедления предоставили мне. Бравые жители Рурренабаке устроили мне шумные проводы в свойственном им стиле, и моя команда, состоявшая из трех человек, отталкиваясь шестами, с отменной скоростью повела бальсу по реке. Я обещал людям не только по фунту стерлингов за быстрое плавание, но и сардины, сахар и спиртное в неограниченном количестве. Они все это честно заработали, быстро передвигая плот шестами, перетаскивая его через быстрины по пояс в воде — труд, который я разделял вместе с ними. Мы добрались до Уаная в рекордное время — за четыре с половиной дня.
Мой хозяин сеньор Саламон был глубоко проникнут чувством собственной значимости как коррехидора Уаная и был склонен к возлияниям по самым малейшим поводам. Он думал таким образом показать мне свое дружеское расположение, совершенно не подозревая, что я в рот не беру спиртного. Сеньор Саламон был столь же словоохотлив, сколь и гостеприимен, и более радушный прием, чем тот, который оказали мне он и его очаровательная жена, трудно себе представить.
Эпикуреец по натуре, сеньор Саламон не считался с тем, по каким взвинченным ценам шли на рынке утки, и каждый день подавал утку на стол. В течение