Читать интересную книгу А у нас во дворе - Лариса Миллер

Как-то летом, гуляя по Переделкинскому кладбищу, я наткнулась на Танину могилу. Стоя возле доски с цифрами 1940–1974, я вспомнила нашу последнюю встречу: Таня забежала ко мне после занятий на курсах французского языка, которые она много раз начинала и бросала, вынула из сумки маленькую пластинку с песнями Эдит Пиаф и предложила: «Поставь. Давай послушаем». «Non, rien de rien. Non, Je ne regrette rien…» — пела Пиаф. Пела так, будто с концом песни оборвется жизнь. Таня, закрыв глаза, тихонько подпевала. «О чем она поет?» — спросила я.

«Ни о чем». — «Как это — ни о чем?» «Она поет: ни о чем я не жалею, ни о чем», — не открывая глаз, прошептала Таня.

Божественная Валерия

Ее лицо всегда жило какой-то особой таинственной жизнью. У нас урок фонетики, мы изучаем гортань в разрезе, а она, щуря свои близорукие бирюзовые глаза, смотрит в окно. И не просто смотрит, а вглядывается в нечто, скрытое от других. Вглядывается и улыбается. Но можно ли такими чересчур определенными словами выразить таинственную жизнь ее лица? Можно ли назвать улыбкой это легкое подрагивание губ? Кажется, она что-то шепчет. Что и кому? Меня все это так занимало, что я полностью выпадала из учебного процесса и раздражала фонетичку своими ответами невпопад. Как ни странно, сама Лерка (а именно так звали мою загадочную однокурсницу) никогда не попадала впросак, будто это я, а не она общалась с заоконным пространством, шепталась с ним, улыбалась ему.

Мы подружились и проводили вместе большую часть времени. Долго-долго шли из института через парк «Сокольники» до метро. Долго шли от метро до моего дома. Долго обедали. Долго болтали и стремительно делали задание на завтра. Потом Лерка уезжала к себе домой, где, по-видимому, не очень любила находиться.

Несмотря на столь тесный контакт, она все равно оставалась для меня существом непостижимым. Ее сильная близорукость создавала некую невидимую преграду между ею и окружающими. Преграду, которая ей вовсе не мешала и которую она совсем не собиралась преодолевать. Благодаря этой преграде она могла, не растворяясь в будничном и сиюминутном, устремлять взор в туманну даль, чтоб увидеть нечто. И романтических роз в той нашей жизни тоже хватало. Ими были усыпаны все истоптанные нами тропинки в парке «Сокольники» и каждодневная дорога от метро до моего дома. Они нежно благоухали, когда мы грели обед и когда зубрили очередной английский текст из учебника Гальперина. Чем бы мы ни занимались, о чем бы ни говорили, все было окутано романтическим флером. А задачи мы ставили перед собой глобальные. То мы решили перечитать все стихотворные сборники в моем книжном шкафу (начав почему-то с Верлена), то задумали, побегав по театрам, обсудить по-английски спектакли, которые успели посмотреть. Помню, как беспомощно прыгали губы, когда мысль обгоняла речевые возможности, как мы терзали словарь в поисках нужного слова, как раздражались на свой скудный вокабуляр. И тем не менее Леркин английский казался куда более беглым, чем мой, хотя запас слов у нас был одинаковый. Просто Лерка и здесь обладала неким секретом, некоей особой манерой легко и небрежно произносить слова. Даже те немногие, которые знала. Она держалась так уверенно и непринужденно, что начинало казаться, будто она знает куда больше, чем показывает, и что ей просто недосуг искать другие, более сложные обороты. Когда на уроке преподаватель прерывал ее, чтобы поправить или задать вопрос, она бросала на него такой недоуменный и насмешливый взгляд, что ему, бедному, явно становилось не по себе. Лерка умела много гитик. Умела то, чего совсем не умела я. Например, быть независимой и взрослой, царить и повелевать. И вроде бы она вовсе к этому не стремилась. Это происходило само собой. Люди с радостью подчинялись ей и позволяли царить. Она была конфиденткой многих взрослых женщин, в том числе и моей мамы, которая не только рассказывала ей все подряд, но и спрашивала ее совета. Хотя у нее, семнадцатилетней, еще и романа толком не было. Она лишь жила в предчувствии минуты дивной той. Ждать пришлось недолго. ОН появился весной. Подошел к ней на институтском вечере и пригласил танцевать. Это был канун майских праздников, Москва готовилась к параду. Он и Лерка гуляли по ночному городу, а мимо с диким грохотом шли танки. Лерка остановилась и закрыла ладонями уши. Представляю, как она замечательно смотрелась в этот момент. Высокая, стройная, с пышными заколотыми на затылке разлетающимися на ветру пепельными волосами, с капризной ямочкой на подбородке. Он (назовем его Лев) отнесся к ее жесту чрезвычайно серьезно и принялся отдирать ее ладони от ушей: «Не прячься. Убери руки. Слушай жизнь. Ты обязана ее слышать». Лерка рассказывала мне об этом с восхищением. Он ее покорил: взрослый, без пяти минут геолог (не то что наши сосунки-первокурсники), самостоятельный (часто ездил «в поле»), интеллектуал, знаток поэзии, книгочей, прочел все книги в своей гигантской домашней библиотеке. О, какие письма он ей писал, уезжая на практику! Не письма, а целые тома, полные умных рассуждений, многозначительных фраз и цитат из Рабиндраната Тагора. Но это все потом — весной, летом. А нам еще предстояла зима, Новый год, который мы решили встречать вместе. Я пригласила своего Натана и его друзей. Лерка пришла одна. В тот вечер она, которая выглядела королевой даже в дежурной серой юбке и серой кофте, превзошла себя: сверкающее блестками платье с глубоким вырезом, высокие каблуки, живописно рассыпанные по плечам волосы. Да еще эта летучая улыбка, взгляд, устремленный невесть куда… «Божественная, божественная Валерия!» — вспомнила я восклицание Спартака из читаной-перечитаной в детстве книги Джованьоли. Когда я в какой-то момент зашла за чем-то в маленькую комнату, я застала там Натана и Лерку, которые стояли с полными бокалами в руках. «Мы решили выпить на брудершафт. Ты не возражаешь?» — слегка смутившись, спросил Натан. Лерка, улыбаясь и близоруко щурясь, смотрела на меня. «Не дружи с ней, — говорил мне потом Натан, — она та еще штучка. Предаст тебя и глазом не моргнет». — «Так вы пили с ней на брудершафт, чтоб в этом убедиться?» Я говорила ему ВЫ, поскольку познакомилась с ним, когда мне было четырнадцать, а ему двадцать один.

Как ни странно (да нет, не странно — Натан давно уже не вызывал у меня особо бурных эмоций), новогодний эпизод нисколько не испортил наших с Леркой отношений. Она стала чуть ли не членом семьи. Мама рассказала ей даже то, что никому, кроме меня, не рассказывала: про свой недавно возникший роман, про живущего в Красноярске возлюбленного, от которого каждый день приходили до востребования многостраничные письма. Этот роман чуть не лишил меня целинной одиссеи, когда летом в Казахстан на станцию Тайынша, где наш курс работал на элеваторе, пришло письмо, в котором мама сообщала, что разводится с моим отчимом и просит меня срочно приехать. Не успела я осознать случившееся, как следом пришла телеграмма: «Приезжать не надо. Все остается по-прежнему». В полном смятении я показала телеграмму Лерке. Она прочла ее и, слегка скривившись, молча вернула мне. Интуиция подсказала мне, что лучше тему не продолжать.

Все осталось по-прежнему. Мама осталась с моим отчимом, я осталась на целине, где мы днем работали, а вечерами варили на костре пахнувшую дымком кашу. «Радуга. Смотрите, радуга», — закричал кто-то. Все взглянули на небо. Но так глядеть, как глядела Лерка, не умел никто. Казалось, что небо устроило эту радугу ради нее одной. Плавным движением она стянула с головы косынку, позволив ветру шевелить ее волосы, еле заметная улыбка заиграла на ее устах (да-да, именно на устах). Мне казалось, что еще секунда, и она начнет произносить нечто похожее на монолог Наташи Ростовой, стоящей ночью у распахнутого окна. Испугавшись, я склонилась над миской с кашей и принялась есть.

«У меня болит нога, — сказала Лерка в самом начале нашего пребывания на целине, — вряд ли я смогу выйти на работу». Чуть ли не месяц нога мешала Лерке честно выполнить комсомольский долг. И вдруг телеграмма от НЕГО. Он будет проезжать нашу станцию по дороге «в поле» такого-то числа в такой-то час ночи. Наш элеватор находился в 25 км от железной дороги. До станции надо было пахать и пахать. Поздно вечером, вооружившись фонариком, мы с Леркой отправились встречать ее суженого. Одной идти было опасно, да и вдвоем не очень-то спокойно. Тем более что до нас дошел слух, будто чечены поклялись не выпустить живьем ни единого москвича. Мы вздрагивали от каждого шороха и хруста, а убедившись, что пугались напрасно, принимались хохотать. Наконец показалась едва освещенная тусклыми фонарями платформа, где на обшарпанной, усыпанной шелухой от семечек лавочке нам предстояло ждать поезда. Трудно было поверить, что в какой-то момент на этой темной, богом забытой платформе появится человек из совсем другой — московской, яркой, пестрой и, как нам тогда казалось, совершенно счастливой — жизни. И он появился. Вероятно, он был единственным, кто сошел на этой станции. Закинув рюкзак за плечи и вглядываясь в темноту, Лев двинулся по платформе. Убедившись, что это он, Лерка, раскинув руки, побежала ему навстречу. Мне казалось, что я смотрю кино. Вот они обнялись, вот он ее кружит, вот снова обнялись. Вот они вспомнили про меня. Впрочем, дальше уже неважно. Мы остались целы, встреча произошла, кино снято без единого дубля.