Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен,
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.
Александр Блок.
13.VII-1916 г." 9
В первые годы после революции мне часто приходилось иметь связь с Московским Пролеткультом, который находился в бывшем особняке Маргариты Морозовой на Воздвиженке (ныне ул. Калинина). В этом же здании проживали некоторые пролетарские поэты. Поэт М. Герасимов жил в ванной комнате, одно время вместе с ним жил и Сергей Есенин. Частым гостем у них был поэт Сергей Клычков.
В этой же ванной комнате зародилась "Московская трудовая артель художников слова". "Трудовая артель" начала издавать книжечки своих членов.
Как-то, придя на заседание московского совета Пролеткульта, я встретил в зале Сергея Есенина, который, увидав меня, радостно проговорил:
– Вот и хорошо, что пришел, помоги нам в издательских премудростях. Нам надо выбрать шрифт, формат.
Он сунул тощую книжечку образцов шрифтов типографии Меньшова и добавил:
– Входи к нам в артель.
Я дал согласие и предложил ему заходить ко мне на Волхонку в ЦК Пролеткультов…
Дней через десять Есенин с Клычковым пришли ко мне на Волхонку похвастать своими книжечками.
Есенин написал мне на книге "Сельский часослов": "Милому Михаилу на ядреную ягодь слова русского. С. Есенин".
Через неделю, к концу рабочего дня, часов в пять, пришел ко мне Сергей Есенин, закутанный коричневым шарфом. Только светились глаза яркой лазурью из-за индевелых ресниц. Подсел к топившейся железной печурке, растирая озябшие руки, и стал рассказывать, что переехал из Маргаритиной ванны к Сахарову и приступает к серьезной работе.
Отогревшись, Сергей начал говорить о деле. Сотрудники все ушли, во всем этаже остались мы да уборщицы, подметавшие комнаты.
– Давай решим, каким шрифтом будем набирать,- предлагал Сергей. – Я думаю выбрать "антик".
Видимо, ему это слово нравилось, но шрифт этот вряд ли был ему знаком. Он вынул из кармана свою книжечку "Преображение" и написал на ней "В набор, "антик".
Список книг издания артели, находящийся в конце книги, Сергей исправил. Некоторые книги добавил, а нескольких авторов совсем вычеркнул.
Я заметил Есенину:
– Сергей, так скоропалительно нельзя отдавать в набор. Возьми свои книги, пересмотри, возможно, некоторые стихи удалишь, а новые вставишь, часть следует переработать. Собери все лучшее и побольше, на солидный томик. Я тебе дам набор не в полосах, а в гранках, ты до сдачи в типографию поработай над ними. Понял?
– Понял, – сказал Сергей и на книжке "Преображение" написал:
"Ну, тогда не в набор эту книгу, а лишь в разбор. Много в ней тебе не нравится, присмотрись, гляди, и понравится. Любящий Сергей. 18.I-1919 г.".
Последняя встреча с Сергеем Александровичем Есениным состоялась у меня за несколько дней до его отъезда в Ленинград в 1925 году.
Придя ко мне, Есенин был грустен и чем-то удручен.
– Что с тобой? – спросил я его.
– Плохо пишется, – ответил Сергей.
Я не стал его допрашивать больше о настроении, а предложил чаю или по стаканчику легкого вина – рислинга.
Когда я назвал слово "рислинг", Сергей лукаво улыбнулся и сказал:
– Это слово напомнило мне Питер… Альбомы далеко? Дай-ка я их перелистаю.
Я подал ему альбомы.
– Михаил, какое прекрасное начало поэмы "Возмездие" Александра Александровича Блока! Она ведь автобиографична.
Сергей передал мне альбом, а сам пошел к книжному шкафу, спрашивая: "На какой полке книги с автографами?"
– На третьей от верха.
Сергей долго стоял у книг, перебирая их, ища что-то.
– Твоя "Радуница" тоже там, книги стоят хронологически, по годам, – заметил я и принялся в альбоме рисовать, как рисуют в минуту ожидания. Рисовал большим пером, чернилами. На рисунке получился обрыв, на котором росли две березки, справа – река.
Сергей вернулся от шкафа и проговорил:
– А ну, покажи, что натворил?
– Березки как будто, – передавая ему альбом, сказал я. Сергей взял из подставки карандаш и на рисунке написал:
"Это мы с тобой.
С. Е.".
Затем вдруг Сергей заторопился уходить, проговорив:
– Проводи меня.
И мы пошли. Это была моя последняя встреча с поэтом.
В. С. ЧЕРНЯВСКИЙ
ТРИ ЭПОХИ ВСТРЕЧ
(1915-1925)
1
Есенина я увидел впервые 28 марта 1915 года. Развертывалось второе полугодие войны. Чувствительный тыл под сенью веселого трехцветного флага заметно успокаивался и удовлетворенно улыбался. Запах крови из лазаретов мешался с духами дам-патронесс, упаковывающих в посылки папиросы, шоколад и портянки. На улицах, в киосках, басистые студенты возглашали знаменитое: "Холодно в окопах".
В пунктах сбора пожертвований, на возбужденном Невском, пискливые поэтессы и женственные поэты – розовые и зеленолицые, окопавшиеся и забракованные – читали трогательные стихи о войне и о своей тревоге за "милых". Некоторые оголтелые футуристы, не доросшие до Маяковского, но достаточно развязные и бойкие, играли на созвучиях пропеллера и смерти. Достигший апогея модности Игорь Северянин пел под бурные рукоплескания про "Бельгию – синюю птицу" 1 (папиросы "Король Альберт" еще не вышли из моды). Патриотическое суворинское "Лукоморье" печатало на лучшей бумаге второсортные стихи о Реймском соборе под портретами главнокомандующих.
В Зале армии и флота был большой вечер поэтов 2. Читал весь цвет стихотворчества. Седовласый Сологуб, явясь публике в личине добродушия, славословил "Невесту – Россию" 3. И неожиданно, не в лад с другими, весь сдержанный и точно смущенный появился на эстраде – в черном сюртуке – Александр Блок. Его встретили и проводили рукоплесканиями совершенно иного звука и оттенка, нежели те, с которыми только что обоняли запах северянинской пачули. Волнуясь, он тоже прочел стихи о России, о своей России и о человеческой глупости, прочел обычным, холодноватым и все-таки страстным, слегка дрожащим голосом, раза два схватившись рукою за сердце. Был уже на этих вечерах под знаком патриотизма гнетущий налет.
Не то в перерыве, не то перед началом чтений я, стоя с молодыми поэтами (Ивневым и Ляндау) у двери в зал, увидел подымающегося по лестнице мальчика, одетого в темно-серый пиджачок поверх голубоватой сатиновой рубашки, с белокурыми, почти совсем коротко остриженными волосами, небольшой прядью завившимися на лбу. Его спутник (кажется, это был Городецкий) остановился около нашей группы и сказал нам, что это деревенский поэт из рязанских краев, недавно приехавший. Мальчик, протягивая нам по очереди руку, назвал каждому из нас свою фамилию: Есенин *.
* Нам послышалось не Есенин, а "Ясенин", и мы невольно произвели эту фамилию не то от "ясности", не то от "ясеня", не подозревая, что она означает "осенний" (есень). ‹…›
В течение вечера он так и оставался с нами троими. Несколько друзей присоединились к нам. Мы плохо слушали то, что доносилось с эстрады, и интересовались только нашим гостем, стараясь отвечать на его удивительно ласковую улыбку как можно приветливее. Гость был по тому времени необычный и взволновал нас совсем по-новому.
На торопливые наши расспросы он отвечал очень охотно и просто. Мы услышали, как чуть ли не прямо с вокзала он пришел с узелком своим к Блоку, узнав его адрес в первой попавшейся редакции, как тот направил его к Городецкому, что стихи его, кажется, приняты в толстый и важный журнал 4, что он читал уже многих петербургских поэтов, со всеми хочет познакомиться и поделиться тем, что привез.
Говорил он о своих стихах и надеждах с особенной застенчивой, но сияющей гордостью, смотря каждому прямо в глаза, и никакой робости и угловатости деревенского паренька в нем не было. Но в произношении его слышалось настойчивое "оканье" и нет-нет попадались непонятные, по-видимому, рязанские словечки, звучавшие, казалось нам, пленительной наивностью. Блок принял его со свойственными ему немногословием и сдержанностью, но это, видимо, не смутило его:
– "Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал стихи о Прекрасной Даме…" *
* Эти и нижеследующие буквальные слова Есенина (они поставлены в кавычки), а также даты я беру из собственных моих писем к другу моему, поэту В. В. Гиппиусу, находившемуся на фронте 5.
И сам, идя навстречу нашему любопытству, он, не уходя с площадки лестницы, где мы стояли, успел многое рассказать о своей жизни в деревне, интерес к которой угадал, вероятно, не в нас первых, и о том, как писал свои стихи: